Мне очень хотелось узнать как можно больше об этой трагической экспедиции, но боюсь, именно из-за меня сэр Эмери прервал свой рассказ. Как я ни старался делать вид, что не замечаю его странного бормотания, он все же, видимо, заметил, с каким состраданием и жалостью я смотрю на него. Тогда он поспешно извинился передо мной и ретировался в свою комнату. Попозже, когда я незаметно заглянул к нему, он сидел перед своим сейсмографом и сверял показатели самописца с атласом мира, лежавшим перед ним на письменном столе. Я с тревогой отметил, что дядя негромко разговаривает сам с собой.

Естественно, при том, что мой дядя был ученым и питал такой глубокий интерес к особым этническим проблемам, он всегда был одержим наукой и изысканиями. У него имелось немало редких книг по истории и археологии, о древностях и странных первобытных религиях. Я имею в виду такие труды, как «Золотая ветвь» и «Культ ведьм» мисс Мюррей. Но что я должен был подумать о других книгах, которые я обнаружил в библиотеке сэра Эмери через несколько дней после своего приезда? На книжных полках стояло, по меньшей мере, девять трудов, о которых я знал, что они настолько возмутительны по предмету изложения, что на протяжении многих лет самые разные авторитеты упоминали о них исключительно как о проклятых, богохульных, омерзительных, безумных и так далее. В этот перечень входили «Ктаат Аквадинген» неизвестного автора, «Заметки о «Некрономиконе» Фири, «Liber Miraculorem», «История магии» Элифаса Леви и экземпляр жуткого «Культа гулей». Но пожалуй, самым худшим из всего этого была тонкая книжка работ Коммода, которую этот «кровавый маньяк» написал в сто восемьдесят третьем году до Рождества Христова. Если бы книга не была ламинирована, она бы давно рассыпалась в прах.

Но мало того, что эти книги были пугающи и загадочны сами по себе, так было и еще кое-что…

Как можно было понять и объяснить неразборчивые, монотонные, заунывные напевы, которые часто доносились из комнаты сэра Эмери по ночам? Первый раз я услышал это пение на шестую ночь после моего приезда в дом дяди. Мне спалось неважно, и меня разбудили пугающие звуки — по идее, человеческие голосовые связки не должны были быть способны их воспроизводить. Однако мой дядя бегло произносил эти варварские слова нараспев, и через некоторое время мне удалось записать на бумаге наиболее часто повторяющуюся фразу-секвенцию. Я постарался передать на бумаге как можно более близко к звучанию эти слова — или, по крайней мере, звуки:

Невзирая на то, что в первое время мне казалось, что произнести эту абракадабру невозможно, с каждым днем я обнаруживал, что, как ни странно, произношение этих строк становится все проще и легче. Словно бы с приближением какого-то отвратительного ужаса я становился все более способен выражаться речью этого ужаса. Возможно, это было как-то связано с тем, что не так давно я произнес эти самые слова во сне. Во сне все всегда легче и проще, и через некоторое время беглость произнесения странных слов перекочевала в мои часы бодрствования.

Но всем этим не объясняются необъяснимые приступы дрожи, которые так терзали моего дядю. Интересно — сотрясения почвы, вызывающие постоянное подрагивание самописца сейсмографа, это следы каких-то серьезных подземных катаклизмов на глубине в несколько тысяч миль и на расстоянии тысяч в пять миль, или сейсмограф реагирует на нечто иное? На нечто настолько шокирующее и страшное, что у меня просто мозг леденеет, когда я пытаюсь задуматься об этой проблеме слишком серьезно.

Я прожил у дяди несколько недель, и настало время, когда сэр Эмери, можно сказать, явно пошел на поправку. Правда, он по-прежнему сутулился, хотя мне казалось, что уже не так сильно, да и его так называемые «чудачества» остались при нем, но в другом он вернулся к себе, прежнему.