Уцепилась за нее, как за спасательный круг. Мама обняла меня крепко-крепко.

— Я почувствовала. — У нее голос дрожал и сердце стучало. — Сидела дома, и вдруг, словно что-то ударило! Просто почувствовала, что должна прийти!

Мне чуть-чуть полегчало. Если мать за меня, все не может быть потеряно.

— Ну-ну, не плачь, ну что ты, — ворковал надо мной голос, обычно предназначенный Даниле. — Я поговорю с учительницей, что-нибудь придумаем.

И гладила, гладила, гладила меня по волосам.

В конце концов, мир не рухнул, все устроилось. Поднаторевшая в Пищевом в заступничестве за неуспевающих, мама договорилась с математичкой, что на лето мне возьмут репетитора, а в августе я сдам экзамен. Мать окончательно спасла меня, обещав скрыть мой позор от отца. И главное, от Наташки. Если бы Наталья была отличницей, я бы бравировала своим провалом, но признаться, что мы с ней два сапога пара, два лузера, было выше моих сил. Хватит того, что я сама теперь это о себе знаю.

В том лагере Союза кинематографистов, о котором я так много думаю, одна девочка принялась выдирать из горшков растения и сажать вместо них вилки и ножи. Поскольку мы все наперебой придумывали себе милые чудачества, это довольно долго казалось особо остроумным приколом. Пока она не стала есть землю и вытворять еще более странные вещи. Точнее, пока ее не осмотрел врач и «скорая» не отвезла в дурку. Сейчас эти несчастные, никому не нужные детишки в американских джинсах, кукующие в лагере по три смены, перестали казаться исключительными, достойными подражания образцами. Мать хоть и бесчувственная, но, когда хреново, она тут, рядом.

Летом Наташа продолжала жить у нас, дожидалась каких-то оценок, нужных для перехода на заочный. А может, просто не рвалась в Протвино. Я же, заимев собственную унизительную тайну, обнаружила в себе невиданные доселе запасы терпимости и понимания. Анька от двоечницы трусливо отдалилась. Честно, от нее я не ожидала такой стадности, но уж бегать за ней точно не собиралась. К тому же у меня имелась Наталья. Я к ней так привыкла, что стоило ей куда-нибудь уйти, я места себе не находила. О том, что она скоро уедет, вообще старалась не думать.

А в одну из ночей она разбудила меня стонами.

— Наташ, ты чего?

— Плохо мне, Анастасия. Помоги до туалета дойти!

Потащила ее в наш туалет. Там, при ярком свете, стало ясно, что с ней что-то страшное творится. Она скрючилась и страшно стонала.

— Наташ, я маму позову. Мне кажется, надо «скорую» вызывать.

— Нет! Нет, — вцепилась в мою руку, как в спасательный круг. — Нет, Настюшка, лапушка, не зови никого… Меня отец убьет!..

Осела на пол, из-под длинной рубашки под ней стало растекаться темно-красное пятно, и запахло кровью. Мне стало страшно, но я стиснула зубы, превозмогла отвращение, присела, приподняла рубаху. Между толстыми Наташкиными ляжками в багровой луже лежал какой-то склизкий и кровавый сгусток. Она больше не стонала, а только очень тяжело дышала. Тут я вспомнила «Медицинскую» и затряслась от паники. К горлу подкатил комок гадливости, когда я догадалась, что на самом деле было этой неживой слизью. Несчастная Наташка всхлипывала и смотрела на меня глазами беспомощного, раненого тюленя. Проклятая энциклопедия совершенно не подготовила своих добросовестных читательниц к этой жуткой ситуации.

На наше счастье, в дверном проеме появилась мама, всплеснула руками, оттиснула меня, склонилась к Наташке, тут же метнулась к телефону.

Когда приехала «скорая» и Наташка наконец-то отпустила мою руку, на ней остался жуткий синяк. Мама поехала с ней в больницу, а я осталась с кровавой лужей в ванной и с Данилой, потому что папа, к великому счастью, пребывал в очередном Доме творчества.