Джин закрыла окно, к вечеру холод усилился, и, неслышно ступая босыми ногами по вышитому шелковому нитями ковру, вернулась к рабочему столу. Персидские ковры ручной работы (их здесь называли «исфаханами»), с характерными для местных традиций большими медальонами в центре, со светлым, тщательно вышитым растительным узором полем и темными бордюрами, были подарены миссии Красного Креста представителями здешней администрации. Ковры эти — из чистой шерсти на основе хлопка, невероятно ясных и тонких голубых и розовых оттенков на уникальном фоне цвета слоновой кости — можно было без преувеличения назвать произведениями искусства. Стелить их на пол или вешать на стены казалось кощунством. Но на Востоке не принято было не пользоваться подарком — хозяин мог обидеться. Ведь если не положишь на видное место — значит, не понравился. А желания обижать иранцев, и без того пострадавших от стихии, никто не испытывал.

Поскольку вопрос с отправкой Джин в Иран решался стремительно и времени на подготовку монолитной, устойчивой легенды катастрофически не хватало, руководство решило воспользоваться тем же прикрытием, что и в Ираке, слегка его доработав. Но в Ираке Джин было проще. Там ей не приходилось постоянно торчать в городской больнице Эль-Кута. Там за её спиной стояла мощная военная группировка США, в любой момент готовая прийти на помощь. Там ей ассистировали Ахмет Байян со всем своим семейством, Михраб, доктор Фарад и другие местные сторонники прозападной администрации. Иран же — совсем другое дело. Здесь антизападные настроения пронизывали общество сверху донизу, и религиозные деятели прочно держали в идеологических тисках всё население от мала до велика. Проще говоря, в Ираке Джин чувствовала себя в безопасности и жила относительно свободно, а здесь, в Иране, из-за слежки «Министерства информации» персонально за каждым иностранцем даже вздохнуть лишний раз опасалась. Ведь если бы, в случае малейшего подозрения, местные агенты взялись за проверку её наспех слепленной легенды, та треснула бы как скорлупа молочного ореха.

А прицепиться им было к чему. Женщина-мусульманка, пусть даже наполовину француженка и много лет проведшая в Европе, но до сих пор, в её-то далеко уже не юном возрасте, не имевшая ни мужа, ни детей, — явление для Востока крайне странное и потому само по себе подозрительное. Чтобы ликвидировать сей досадный пробел, Дэвид придумал для Джин мужа-француза, умершего от рака крови вскоре после свадьбы. Брак с ним объяснял и принятие ею христианского вероисповедания, чему, по счастью, ислам не препятствовал. А иранские муллы, дабы продемонстрировать миру свою толерантность, даже оберегали христиан от нападок представителей других религиозных конфессий. К тому же Коран не запрещал обратного возвращения в веру, так что при необходимости Джин могла этой возможностью воспользоваться. Определенные преимущества предоставлял ей и статус вдовы. Ибо вдовы, пусть даже бездетные, пользовались в Иране правами и почтением большими, нежели незамужние женщины. Отсутствие у женщины мужа здесь считалось едва ли не позором.

Арабское происхождение объясняло не совсем свободное владение Джин фарси — сойти за персиянку она бы точно не смогла. Учить язык Джин начала только за год до отбытия в Иран — по совету Дэвида и с помощью неутомимой тети Джилл, служившей в молодости у бригаденфюрера СС Вальтера Шелленберга. Бабушка Маренн считала, что тетя Джилл никогда, сколько её ни учи, не сумеет приготовить пудинг, но зато с легкостью и в короткий срок освоит любой язык. Таким уж лингвистическим талантом та обладала. Теперь «иракская» легенда позволяла Джин время от времени сбиваться на арабский, которым она овладела в совершенстве, не вызывая при этом никаких подозрений.