Но все-таки наступил момент, когда Ролан с усилием отстранился и прошептал:

– Простите! Я забылся, Маргарита! – Его голос срывался от волнения. – Я… я вас люблю. Я мечтаю жениться на вас, я хотел бы подарить вам весь мир, но сейчас…

Она приложила пальцы к губам юноши.

– Не говорите ничего, не надо! Я чувствую то же самое.

И Ролан понял: она боится того же, что и он, – реальности. Пока они оба жили на грани мрака и света, яви и грез и были счастливы. Но что будет потом?

Маргарита ничего не сказала, но она решила – решила пойти на поклон к тому, кто был для нее кем-то вроде каменного идола, к тому, кого вроде бы и не стоило бояться, но кто тем не менее внушал безотчетный страх, словно бы приковывал к себе невидимыми цепями, кого она не смела ослушаться, потому что не знала, какой будет расплата, кто обладал странной властью над ее душой.

Она решила поговорить с Софи.

Маргарита застала мать в тот момент, когда та вешала на стену картину, прикрывавшую небольшую нишу. Такое подобие тайников существовало в каждом богатом доме: в них обычно хранились семейные реликвии, письма и документы.

Софи спрыгнула с пуфика, вытерла руки платком и, обернувшись, подозрительно уставилась на стоявшую у входа дочь.

– Что тебе?

Блеск ее светлых глаз вызывал в памяти сияние бриллиантов, которым простые люди любуются с тем же чувством благоговения и испуга, с каким глядят на громады созвездий, исчезающих в глубине вечности.

Только сейчас Маргарита по-настоящему осознала, насколько сильно боится мать. Каждое слово давалось с трудом, у девушки было ощущение, будто она совершает прыжок в какую-то мрачную бездну.

– Можно мне с вами поговорить?

– Да, только скорее, у меня мало времени.

Софи уже оделась к вечернему приему в платье алого бархата, отделанное золотым шнуром, а теперь подошла к высокому зеркалу и принялась расчесывать свои черные, прямые, потрескивающие под щеткой волосы. Ее тонкие, с узкими запястьями и длинными пальцами руки плавно скользили сверху вниз, и Маргарите показалось, что они тянут блестящие пряди немного сильнее, чем было нужно.

Девушка набрала в легкие побольше воздуха.

– Я хочу сказать, что не выйду замуж за того, с кем помолвлена.

Софи обернулась.

– Что?

Дочь стояла в своем обычном темном платье, неподвижная, прямая. Руки опущены вдоль тела, в глазах – искра страха и… тень упрямства, слепого упрямства отчаявшейся души.

Иногда Маргарите казалось, что мать упивается властью над ней, испытывает болезненное наслаждение, как человек, все глубже вонзающий ногти в обессилевшую плоть своего смертельного врага. Девушка так боялась Софи именно потому, что не могла понять ее чувств.

Маргарита повторила сказанное.

– Я не могу стать женой человека, которого совсем не знаю, которого… не люблю.

– Кого же ты хочешь себе в мужья? – На лице Софи появилась угрожающая усмешка. – Этого слепого юношу?

Девушка молчала.

– Ты вся в отца, – с мрачной задумчивостью произнесла Софи. – Такая же лживая и порочная.

– Я никогда не знала своего отца, – тихо ответила дочь. – И если он был дурным человеком, я бы не хотела на него походить.

– Он был настоящим чудовищем! Я отдала тебя в монастырь, чтобы в тебе не проявились его пороки, но, как видно, природа взяла свое.

Она говорила так, словно пыталась убедить не Маргариту, а саму себя, усыпить в себе какие-то чувства.

Собственно, Маргарита была единственной, над кем женщина имела власть. Софи не сумела восторжествовать над Робером Клермоном, потому что она боялась его, а он ее – нет, и даже после его смерти, когда ее долгое время преследовала зловещая тень покойного.