|
Я говорила, какой приз мне хотелось бы получить, если бы у нас было двадцать пять центов, чтобы опустить в автомат, и Джуэл-Энн всегда мне вторила, выбирая то же самое. Однажды какой-то старичок протянул нам четвертак, и вряд ли на уме у него было что-то дурное, но нас учили ничего не брать у чужих, так что мы от него отвернулись и монетку не взяли. А мама, когда мы ей рассказали об этом, дала нам каждой по четвертаку. Но когда мы опустили деньги в автомат, ни один из тех пластмассовых шариков, которые были видны, даже не пошевелился, потому что наружу выкатывались совсем другие шары, снизу, которых нам видно не было. В итоге мне достался бумажный американский флаг на тонкой, как зубочистка, палочке и с подставкой. А Джуэл-Энн получила розовое пластмассовое колечко, в котором даже стеклянного бриллиантика не было. Но такой малышке, как она, и это колечко очень понравилось; она даже половинки тех шариков сохранила и пользовалась ими как кукольной посудой. Джуэл-Энн уже тогда была достаточно высокой и смогла сама опустить свой четвертак в щель автомата. Она и говорить уже умела хорошо, почти как взрослые, и могла сложить практически любую картинку с помощью деталек той старинной деревянной мозаики, которую подарила мне бабушка. А когда мы с Джуэл-Энн играли в дочки-матери, она не хотела быть моей дочкой, и мы договорились, что она будет настоящей дамой по имени миссис Гупи, а я — ее соседкой, миссис Бупи. Мы играли в миссис Гупи и миссис Бупи у нас на заднем дворе под соснами всю весну, когда я возвращалась из школы, и все летние каникулы, и детьми у нас считались наши куклы. А Дуэйн с нами никогда не играл; он играл только в те игры, в какие либо выигрываешь, либо проигрываешь, и только с другими мальчишками. Никто из девочек, знакомых мне по школе, с нами рядом не жил, потому что в школу от нас приходилось ездить на автобусе, а с соседскими девочками я была не очень-то хорошо знакома. В общем, мне больше нравилось играть с Джуэл-Энн, потому что она была очень сообразительная и, хотя ей всего только пять исполнилось, меня она уже переросла, так что вовсе и не казалось, что она так уж сильно меня младше. И потом, я очень ее любила, и она меня тоже.
Когда она пошла в школу, то в первый день мы с ней вместе поехали туда на автобусе, я сама показала ей, что и где находится, а потом отвела ее в первый класс. А учительница и говорит ей: «Господи, Джуэл-Энн, ну и высоченная же ты!» Причем она сказала это отнюдь не ласково и не шутливо, а так, словно Джуэл-Энн в этом виновата. Потом учительница повернулась ко мне и тем же тоном спросила: «Ей что, действительно только пять?» «Да, миссис Ханлан», — сказала я. «Что-то она больно велика для пятилетней, — и учительница снова с сомнением на нас посмотрела. — Мальчикам с ней трудно будет общаться». А Джуэл-Энн, словно пытаясь помочь, воскликнула: «Но мне же на будущий год уже шесть исполнится!» Но миссис Ханлан, словно пытаясь кому-то пустить пыль в глаза, строго велела ей пойти и сесть на место. Когда Джуэл-Энн села на один из маленьких стульчиков, стоявших в центре класса кружком, оказалось, что она, даже сидя, выше всех остальных первоклашек, которые с нею рядом стояли. Мне, глядя на нее, стало даже как-то не по себе, особенно после того, что сказала миссис Ханлан. Но Джуэл-Энн улыбнулась мне и помахала рукой — она страшно радовалась тому, что уже пошла в школу, и очень хотела, чтобы все поскорее началось. Она всегда очень хорошо училась, и у нее были отличные итоговые оценки, а когда она перешла в третий класс, мисс Шульц назначила ее старостой и стала давать ей читать книги для старшеклассников, а ее рисунок, где были изображены киты, отправила на конкурс плакатов «Спасем животных». И этот рисунок отметили почетным призом. Вообще в тот год Джуэл-Энн чувствовала себя счастливой. А на следующую осень ее в школу уже не взяли из-за слишком большого роста, и больше ей туда вернуться не удалось. |
