Она пишет историю в настоящем времени. О том, как смотрит на свою дочь, свернувшуюся клубком в кресле и забывшуюся коротким сном, и видит, насколько та стала хрупкой, как сильно она устала от бесконечных забот, непосильным грузом давящих ей на плечи. Она отмечает, что дочь ее подурнела, что еще год назад она была гораздо привлекательнее. Она описывает в своем рассказе эти мгновения, говоря так: «Я понимаю, ты совершенно вымотана, но по-прежнему готова трудиться, точно хорошая лошадь, да, точно хорошая рабочая лошадка, которая никогда не кусается, никогда не лягается, никогда не вырывается. У тебя даже в сад выйти сил не хватает, потому что к концу дня ты устаешь до потери сознания». И пока она пишет эти слова, ей приходит в голову мысль: интересно, а на меня когда-нибудь смотрели вот так же? Видели меня такой? Да, наверное. Я помню, как однажды смотрела на меня моя мать — примерно теми же глазами, какими я теперь смотрю на свою дочь. Но была ли я такой же усталой, как сейчас моя дочь? Не знаю. Мать моя была куда красивее меня. Сердилась ли она? Нет, не знаю я, как об этом рассказывать! И уж свадьбой эта история точно не заканчивается.

Он пишет рассказ в настоящем времени. О том, как сын покидает свой дом, отправляясь на поиски отца. В больших городах юношу обманывают какие-то проходимцы, он сражается с врагами, его предают неверные женщины, он участвует в войне, он летит сквозь космическое пространство на другие планеты и наконец находит своего отца. Они обнимаются, и его отец умирает. Рассказ кончается словами: «А потом я наконец вернулся домой».

Она читает его рассказ. Она читает очень медленно и думает: интересно, а достаточно ли хорошо я это понимаю? И хочу ли я это понять как следует? Это очень печальная и красивая история, но желания плакать у нее не возникает.

И вот чего мы не узнаем никогда, пишет он: чего же на самом деле хочет женщина.

Ну, допустим, я хочу, думает она, написать рассказ. Но прежде чем я его напишу, мне хочется понять, почему моя мать так на меня смотрела. Она смотрела на меня с жалостью. А вот смотрела ли она на меня с восхищением? Или с гневом? Я смотрю сейчас на свою дочь, на эту сильную маленькую женщину, которая уснула, поджав ноги и свернувшись в кресле клубком, но вскоре снова вскочит и примется за бесконечные дела, которые вообще никогда все переделать невозможно. Я смотрю на нее с жалостью, с восхищением, с гневом. Как же она прекрасна! Она столь же прекрасна, как и моя мать, и такой же прекрасной будет ее дочь. А потому я должна писать рассказ о ней от второго лица и в будущем времени. Это связано с совершенно иной формой бытия. А значит, чтобы быть понятой, нужно писать именно так. И повествование должно быть сложнее, чем простая вертикаль рассуждений от первого лица в единственном числе.

Первое лицо в единственном числе путешествует по всему свету, из одного мира в другой, с одной планеты на другую, во времени и в пространстве. Первое лицо в единственном числе любит и ненавидит, ищет и убивает. Первое лицо в единственном числе любят, ненавидят, о нем тоскуют, его ищут, его убивают. Первое лицо жалеют. Ох, как мне себя жаль! Точно так же, как я жалею его, как он жалеет себя самого, как она жалела меня! Первым лицом можно даже восхищаться. Ах, как я собой восхищаюсь! Точно так же, как он восхищается собой! Но на первое лицо нельзя гневаться. Я гневаюсь не на себя, а на нее, а она — на меня, и все это в молчании, согласно старинному уговору.

Именно наш гнев подсказывает мне, как рассказать эту историю. Ты станешь еще прекрасней, пишу я. И не будешь больше тащить этот непосильный груз вечных забот. Ты не предашь и ни с кем не вступишь в сговор. И сейчас я пишу историю о том, как ты будешь гулять по саду у подножия высокого зеленого холма. И откроешь садовую калитку. И поднимешься на вершину холма, и спустишься с него, и пройдешь через поля, что лежат по ту сторону, через леса, через города, и найдешь свой путь, найдешь наше общее молчание и, заговорив, нарушишь его.