Владимир Маяковский. Рожденные столицы
Тот, кто никогда не был в так называемой «провинции», плохо сейчас себе эту провинцию представляет. Тот, кто был в этой провинции до революции, — не представляет ее совсем. Прежде всего, самое название «провинция» дико устарело. Архаический язык еще склонен называть провинцией даже такие города, как Минск, Казань, Симферополь, а эти города, волей революции ставшие столицами, растут, строятся, а главное, дышат самостоятельной культурой своей освобожденной страны. Наши дни — начало культурной революции — постоянно отмечают рост интересов рабочей массы к литературе. Мне, по моей разъездной специальности чтеца стихов и лектора литературы, нагляднее и виднее этот рост. За последние два месяца я выступал около 40 раз по разным городам Союза. Первое впечатление — аудитория круто изменилась. Раньше редкий город мог бы выдержать более чем один литературный вечер. И аудитория — прежде густые, потом битые сливки города. Расходились задолго до окончания, чтобы не обменяли их ботики и шубы. Расстанешься после вечера и больше никогда и никого не видишь, разве что у зубного врача на приеме. Сейчас любой платный вечер, рассчитанный на пару-рублевые билеты, неизменно горит. Тем не менее барьеры поломаны и стекла выбиты — это идут по два, по три на каждый входной и галерочный билет. Неизменная фраза перед началом каждого чтения: «Прошу товарищей галерочников слезть в партер!» Настоящая аудитория и настоящее чтение начинается только на другой день. Так, в Баку, после вечера в бывшем особняке бывшего миллионера, теперь Дворце тюркской культуры, звонки — «отношения». — Товарищ Маяковский, ждем тебя в доках! — Товарищ Маяковский, красноармейцы и комсостав такой-то и такой-то дивизии ждут тебя в Доме Красной Армии! — Студенты не могут думать, что ты уедешь, не побывав у них… — и т. д., и т. д. Зато и слушатель встречается по-другому. Грузчик в Одессе, свалив на пароход чьи-то чемоданы, здоровается со мной без всякого обмена фамилиями и, вместо: «Как поживаете?» — валит: «Скажи Госиздату, чтобы Ленина твоего дешевле издал». Красноармеец из уличного патруля (3 года назад в Тифлисе) сам удостоверяет мою поэтическую личность. За один день читал (за один, но не один) от гудка до гудка, в обеденный перерыв, прямо с токарного станка, на заводе Шмидта; от пяти до семи — красноармейцам и матросам в только что строенном, прекрасном, но холодном, нетопленном Доме Красной Армии; от девяти до часу — в университете, — это Баку. Еще бы, он столичнится на моих глазах. Я помню дореволюционный Баку. Узкая дворцовая прибрежная полоса, за ней грязь Черного и Белого города, за ней — тройная грязь промыслов, с архаической фонтанной и желоночной добычей нефти. Где жили эти добыватели — аллах ведает, а если и жили где, то не долго. Пыльно, безлисто. Культура — «интернациональная». Язык — среднерусский: «беру манташевские, даю манташевские!» Запросы простые — заплатить копейку, вышибить рупь. А тюркский язык — к чему он? Манташев и без него в Париже обойдется, а манташевский рабочий читать все равно не умеет. Я видел Баку 24-го года. Свобода наций бурно выплеснулась на каждый дом тюркским алфавитом вывесок. С неба непрерывный дождь, с боков непролазная грязь (она течет с боков горок, делая улицы непроходимыми). С моря — непродуваемый, непродыхаемый норд-ост. Каждый день моего недельного визита, пробираясь с кем-нибудь или к кому-нибудь из бакинцев, я слушал бесконечные планы, проекты. |
