Да и Винития не могла забыть судьбу своего отца. Было бы
несправедливо сказать, что оттого, как серьезно, серьезнее, чем им хотелось бы, сын воспринял их увлеченность искусством, родители растерялись;
они и вправду были серьезно увлечены, но как покровители, меценаты; хоть и приверженные богеме, они владели акциями Компании Мейсон, а это, как
понятно каждому, ставило их совсем в другое положение. К словам Чарли они отнеслись вполне недвусмысленно, но сознавали, нелегко будет выразить
это так, чтобы сын не счел их неискренними.
– Не понимаю, с чего ему это взбрело в голову,– сказал Лесли, обсуждая новость с женой.
– Я думаю, он это унаследовал. Все таки мой отец был художник.
– Он занимался живописью, дорогая. Он был истинный джентльмен и поразительный рассказчик, но ни один разумный человек не назвал бы его
художником.
Винития вспыхнула, и Лесли почувствовал, что обидел ее. И поспешил исправить свою оплошность.
– Если он унаследовал призвание к искусству, то куда скорей от моей бабки. Помню, старик Сайберт говаривал, тот не знает вкуса рубца с луком, кто
не отведал бабкиной стряпни. Когда она ушла из кухарок и стала женой садовника, мир потерял замечательную мастерицу своего дела.
Винития прыснула и простила его.
Слишком хорошо они друг друга знали, им не требовалось обсуждать возникающие недоразумения. Дети любили их и смотрели на них снизу вверх; и
супруги согласились, что было бы безмерно жаль каким нибудь неверным шагом поколебать веру Чарли в мудрость и честность родителей. Молодые
нетерпимы, скажи им то, что диктует здравый смысл, они тут же сочтут тебя старым обманщиком.
– По моему, не стоит запрещать ему это слишком решительно,– сказала Винития.– Он только заупрямится.
– Тут поначалу требуется осмотрительность. Не спорю.
Положение осложнялось еще тем, что Чарли привез из Тура несколько полотен и, когда показал их, родители отозвались о них в таких выражениях,
которые теперь было бы трудно взять обратно. Они хвалили его работы не как знатоки, а как любящие родители.
– Может быть, тебе стоило бы как нибудь утром позвать Чарли в кладовку, и пускай посмотрит полотна твоего отца. Ничего не навязывай, лучше, чтоб
это получилось будто невзначай. А я при случае с ним поговорю.
Случай представился. Лесли сидел в малой гостиной, которую они отвели детям, чтобы те свободно ею располагали. На стенах красовались репродукции
Гогена и Ван Гога, которые прежде украшали детскую. Чарли писал пестрый букет в зеленой вазе.
– По моему, лучше вставить в рамы картины, что ты привез из Франции, и повесить их вместо этих репродукций. Давай ка еще разок на них взглянем.
На одной из них были изображены три яблока на белой с синим тарелке.
– По моему, она очень хороша,– сказал Лесли.– Я видел сотни картин с тремя яблоками на белой с синим тарелке, твоя им не уступит.– Он
усмехнулся.– Бедняга Сезанн, интересно, что бы он сказал, знай он, сколько тысяч раз люди писали эту его картину.
Был и еще один натюрморт – бутылка красного вина, пачка французского табака в синей обертке, пара белых перчаток, сложенная газета и скрипка. Все
эти предметы лежали на столе, покрытом скатертью в белую и зеленую клетку.
– Очень хорош. Многообещающая работа.
– Ты правда так думаешь, папа?
– Ну, конечно. Видишь ли, работа не сказать чтоб оригинальная, у агентов по продаже картин таких на складе десятки, но ведь ты в жизни не взял ни
единого урока, и работа поистине делает тебе честь. Ты, видно, отчасти унаследовал талант дедушки. Ты его картины видел, нет?!
– Я много лет их не видел. |