Озадаченный дерматолог, который бодро, но без успеха лечил его, выдвигал другую теорию, объясняющую, почему топография физиономии Малкома сродни маске, надеваемой на Хеллоуин. Короче говоря: никто ничего не знал.

Как будто такого проклятия, как прыщи, было недостаточно, господь наградил его еще одной бедой. Малком был худ, как щепка. Супермодели, получавшие деньги за то, чтобы выглядеть недокормленными, позавидовали бы его обмену веществ, который упорно презирал калории.

И это еще не все. Огромная шапка вьющихся волос морковного цвета по плотности напоминала сталь и мешала ему жить задолго до появления прыщей.

Странная внешность Малкома и вызванная этим обстоятельством застенчивость привели к тому, что он отчаянно страдал комплексом неполноценности.

Только не на работе. Трудился он ночами. И в одиночестве. Только темнота и одиночество стали его друзьями. В темноте не так были заметны дикий цвет его волос и прыщи. А одиночество являлось непременным условием его работы охранника.

Мать не одобряла его выбора. Постоянно нудила, требуя, чтобы он поискал другую работу.

– Ты там все время один, – твердила она, удрученно качая головой. – Если работаешь один, то где ты можешь с кем-нибудь познакомиться?

Вот-вот, мамочка. В этом-то все и дело. Так Малком реагировал на ее упреки, правда, про себя. Вслух он ничего произнести не решался.

Работа в ночную смену означала, что ему реже приходилось вести разговоры с людьми, изо всех сил старающимися не смотреть на его лицо. Опять же он мог спать большую часть дня и не сверкать своими волосами на улице. Он ненавидел те две ночи в неделю, когда не работал и вынужден был выслушивать причитания матери насчет того, что он сам себе худший враг. Она твердила с упорством, достойным лучшего применения, что, если бы он больше общался с людьми, у него появились бы друзья.

– Ты интересный человек, сынок, – говорила она. – Почему ты никуда не ходишь, как другие молодые люди? Будь ты пообщительнее, ты бы даже мог познакомиться с милой молодой девушкой.

Держи карман шире.

Мать ругала его за любовь к научной фантастике, а она сама была фантазеркой почище всех этих писак.

В больнице Малком охранял стоянку, где оставляли свои машины врачи. Другие охранники не любили здесь работать, но ему нравилось. Ночью мало что происходило, вплоть до утра, когда постепенно начинали собираться доктора. Но он сменялся в семь, и к этому времени даже не все успевали подъехать.

Но сегодня, в пятницу, на стоянке было больше машин, чем обычно. Как правило, в конце недели число пациентов в приемном отделении увеличивалось, так что врачи приезжали и уезжали в любое время. Всего несколько минут назад подъехал доктор Хоуэлл, подняв шлагбаум с помощью своего собственного пульта дистанционного управления, который он прикреплял к солнцезащитному козырьку в машине.

Доктор Хоуэлл никогда не смотрел мимо Малкома, как будто его не существует в природе, и даже иногда махал рукой, проезжая мимо будки. Хоуэлл не выходил из себя, если шлагбаум не слушался пульта и приходилось ждать, пока Малком поднимет шлагбаум сам. Этот Хоуэлл казался славным парнем, не зазнайкой. Не такой, как некоторые богатые засранцы, которые нервно постукивали пальцами по обтянутому кожей рулевому колесу, нетерпеливо ожидая поднятия шлагбаума, и врывались на стоянку с такой скоростью, будто ими выстрелили из пушки.

Малком прочитал первую страницу четвертой главы. Как и можно было ожидать, парижскую блондинку прихватило в самый разгар полового акта. Она умерла в жуткой агонии, заблевав все вокруг. Но Малком больше жалел ее незадачливого клиента, попавшего, как кур в ощип.

Он положил раскрытую книгу на стол, выпрямился, потянулся и попытался поудобнее устроиться на стуле.