Дедушка как ни в чем не бывало продолжал храпеть. Всхлипывая, я уселась в пирогу и отправилась домой. Лежащий на душе камень стал еще тяжелее.

Теперь, когда занятия в школе закончились, а торговля практически сошла на нет, я больше времени могла уделять живописи. Бабушка Кэтрин первая заметила, что картины мои изменились. Уныние, в ко тором я пребывала, заставляло меня отдавать предпочтение тусклой палитре. На большинстве пейзажей болота были изображены в сумерки или в ночную пору. В холодном свете луны, проникающем сквозь ветви сикаморов и кипарисов, можно было разглядеть настороженные глаза застывших в тени животных и свернувшихся кольцами ядовитых змей, готовых нанести смертельный укус. Над чернильно-темной водой висела густая тень испанского мха, в которой мог запутаться неосторожный путник. Прежде я любила изображать паутину, усеянную каплями росы, сверкающими как драгоценные камни. Теперь на моих картинах паутина по ходила на опасную ловушку, каковой, в сущности, и являлась. Болото, прежде прекрасное и загадочное, ныне виделось мне мрачным и угрожающим; даже если я изображала на картине своего мифического отца, густая тень скрывала его лицо, подобно маске.

– Мне кажется, Руби, людям не слишком понравятся такие картины, – сказала как-то бабушка, наблюдая, как я воплощаю на бумаге очередной свой ночной кошмар. – От них никакой радости. Вряд ли кому-нибудь в Новом Орлеане захочется повесить их в гостиной или в спальне.

– Что же поделать, бабушка, – пожала я плечами. – Теперь я вижу мир именно таким.

Бабушка сокрушенно покачала головой, вздохнула и вернулась в кресло-качалку. Я замечала, что она проводит в ней все больше времени. Даже в пасмурные дни, когда становилось немного прохладнее, бабушка Кэтрин старалась не выходить из дому. Прежде она любила прогуляться вдоль каналов, но теперь и не вспоминала об этим. Она больше не собирала диких цветов и трав для своих снадобий, старых подруг навещала редко, от приглашений отказывалась. Слишком много дел накопилось, извинялась она, и проводила свободный вечер, подремывая на диване или в кресле.

Если бабушка думала, что мне ее не видно, она потирала грудь напротив сердца, с трудом переводила дыхание. Любая домашняя работа, будь то стирка, мытье полов или стряпня, быстро утомляла ее. Ей приходилось постоянно делать передышку. Однако на все вопросы о здоровье бабушка неизменно отвечала, что волноваться не о чем. Сегодня она и в самом деле чувствует себя не лучшим образом, но это потому, что вчера слишком поздно легла, или слишком быстро поднялась по лестнице, или день выдался нестерпимо жаркий. Иными словами, бабушка Кэтрин отказывалась признать правду, состоявшую в том, что ее здоровье резко ухудшилось.

В третье воскресенье августа я, спустившись вниз, не застала бабушку на кухне. Неужели мне наконец удалось встать раньше ее, да еще в воскресный день? Когда бабушка наконец появилась, она показалась мне бледной, измученной и очень старой – прямо Рип ван Винкль, только что очнувшийся от многолетнего сна. Ходила она чуть перекосившись и прижимала руку к боку.

– Не знаю, что со мной сегодня, – вздохнула она. – Даже и припомнить не могу, когда в последний раз спала так долго.

– Бабушка, боюсь, отвары тебе плохо помогают, – предположила я. – Наверное, знахари не должны лечить себя сами. Может, стоит сходить к док тору?

– Глупости! – отрезала бабушка Кэтрин. – Пока я еще не придумала для себя подходящего лечения, но я на верном пути. Через пару дней от моего недомогания не останется и следа.

Но дни проходили, а лучше бабушке не становилось. Посреди разговора она могла задремать, рот ее открывался, грудь вздымалась так тяжело, словно дыхание стоило ей невероятных усилий.

Впрочем, было два случая, когда бабушка ненадолго приободрялась и становилась прежней.