— Выстрели мне в сердце, — предложила я. — А потом понаблюдай, удастся ли мне справиться. Это же так интересно! Напишешь еще парочку статей!

Она заткнулась, просто стояла и смотрела на меня. Я сделала последнюю попытку.

— Мама, — сказала я, — мне хочется иметь ребенка.

— Это невозможно!

— Дай мне шанс попробовать!

— С кем ты собралась пробовать?! Ты… Ты рехнулась, тебе лишь семнадцать лет!

— Откуда ты знаешь, — спросила я, — доживу ли я до двадцати?

Она вызвала охрану. Это было забавно, Питер! Меня привязали к койке, хотя я и не сопротивлялась. В тот вечер я все обдумала до конца и не нашла иного выхода. Я не стала искать с тобой встречи, это дело я должна была довести до конца сама. Ты и так, любимый, слишком нежно меня опекал!

Они укололи мне какую-то дрянь, я притворилась, будто сплю. Мамочка подходила, гладила по волосам, слышно было, как она плачет. Но жалость во мне кончилась. Я лежала и занималась весьма важными вещами. Половинкой сознания я удерживала кровоток в левом локте, чтобы снотворное не разошлось по организму, а второй половинкой…

Но об этом позже.

Около двенадцати ночи я начала хрипеть, а когда вбежала сестра, я остановила дыхание. Они вынуждены были меня отвязать, покатили по коридору в малую процедурную. Как я ненавижу эту комнату, Питер! Я скорее умру, чем вернусь туда! Дежурил доктор Винченто, твой любимый куратор. Сестра понеслась звонить Пэну, охранник рвал на мне пижаму, а доктор наклонился ко мне…

Я ничего не имела против доктора Винченто. И ты мне говорил, что ведет он себя всегда очень сдержанно и корректно. Вот словечко забавное — «корректно», никогда не понимала, что оно означает. Пауки тоже ведут себя сдержанно, сидят в уголке паутины и не мешают мухам умирать. Всегда такой вежливый, прилизанный, черноволосый. Я плюнула ему в глаз.

Слюну я готовила четыре часа, Питер, это оказалось чертовски сложно. Я плевала на одеяло раз восемь, отвернувшись, потому что в углу висит камера, и на посту все видно. Я плевала до тех пор, пока слюна не прожгла одеяло и матрас насквозь.

Охранником на третьем дежурил Курт. Он рвал на мне пижаму, чтобы затеять массаж, оглянулся на катающегося по полу доктора, так ничего и не понял, растопырил руки.

Тут я плюнула второй раз. Я молила Бога, чтобы не промахнуться, и не промахнулась. Курт, тем не менее, побежал за мной. Правый глаз у него сгорел, он зажимал лицо ладонью, из-под руки хлестала кровь, и орал, как безумный. Но бежал и расстегивал кобуру. Ему следовало немедленно промыть рану водой, но в том состоянии он не сообразил…

Так мы пронеслись сквозь третий пост, открытый настежь, экраны моргали, сигарета еще дымилась в пепельнице, и свернули к вестибюлю.

Насчет вестибюля у меня был план. Спускаться по лестнице я не стала, а вскочила на перила второго этажа и прыгнула головой вниз в окно. Ты же помнишь, какие там окна, тебя там вывозили гулять. До середины решетка, а выше, на уровне трех метров, откидная форточка, стекло просто прошито проволокой, чтобы можно было проветрить. Туда я и прицелилась темечком. Это оказалось дьявольски больно, уж поверь мне!

Пока я проделала себе достаточную дыру в стекле, Курт подскочил сзади, но дотянуться не мог. По коридору топало множество ног, и кто-то кричал: «Не стрелять!» Зажегся свет, и внутри, и снаружи в саду, у меня все лицо и руки были в крови, прямо-таки заливало. Но я успела вывалиться на траву, прежде чем Курт выстрелил. Кровь шла еще с минуту, пока я неслась вдоль стены, ко входу в хозблок. Спасибо, Питер, ведь это ты показал мне пожарную лестницу! Мне пришлось прыгнуть на двухметровую высоту, чтобы дотянуться до нижней перекладины, а затем, когда я добежала до края крыши, то чуть не подыхала от недостатка кислорода.