– Иди ко мне, – повторил он.

Со мной в палате лежала молоденькая девчонка, студентка первого курса колледжа Сары Лоуренс. Ее звали Джоди, и она пыталась покончить с собой, запихав себе в горло комья туалетной бумаги.

– Я выпила весь папин виски и все бабушкины таблетки, но меня ничто не брало, – сказала она мне в первый день.

Наша палата практически не отличалась от обычной комнаты в студенческом общежитии, только оконные стекла были из небьющегося стекла, а «зеркало» в ванной – из полированной нержавеющей стали. Уединиться было никак не возможно, даже при закрытой двери; в дверном окошке просматривался коридор, где никогда не выключался свет. Джоди мне рассказала, что Селия, наш общий психотерапевт, в молодости подрабатывала бэк-вокалисткой у Лу Рида. Уж не знаю, какую жизнь Джоди вела вне стен клиники, но поистаскалась она изрядно и выглядела явно старше своих восемнадцати. И ее не спасала даже густая черная подводка для глаз. При поступлении в клинику ее заставили снять с лица весь пирсинг, все штанги, и кольца, и мелкие гвоздики с нижней губы.

Селия вообще не пользовалась косметикой и выглядела гораздо моложе своих лет. Ее ненакрашенное лицо было таким же приятным и располагающим к себе, как и ее доброжелательный взгляд. Наверное, ей стоило немалых усилий отточить этот взгляд – нейтральный и непредвзятый, словно она смотрела на пациентку, нуждавшуюся в помощи и участии, а не на женщину, виноватую в смерти жениха. Именно такой взгляд я пыталась практиковать на своих еженедельных встречах с интернет-мошенниками и эксгибиционистами в тюрьме Райкерс в рамках нашей учебной практики.

Беседы с Селией проходили в ее кабинете. Я сидела на диване, а Селия – в ортопедическом кресле с подголовником. Она вынула из кармана пачку своей никотиновой жвачки.

– Вы не против? – спросила она.

В кабинете преобладали мягкие приглушенные цвета земляной гаммы. На стенах висели картины в оранжевых и охряных тонах – абстракции, когда-то считавшиеся радикальным искусством, а теперь украшающие кабинеты каждого уважающего себя психотерапевта. Эти картины были единственными яркими пятнами во всей обстановке.

– Видно, что вы хорошо спали сегодня ночью и хорошо отдохнули.

– Ну, если кошмарные сны можно считать хорошим отдыхом…

– Могу увеличить вам дозу снотворного.

– Оно все равно меня не успокоит, ни в каких дозах.

– Возможно, сейчас наша цель вовсе не в том, чтобы вас успокоить, – сказала она.

– Тогда что я тут делаю?

– Расскажите, когда вам в последний раз было по-настоящему хорошо и спокойно.

Мне не пришлось рыться в памяти: это было в конце июня, в наши с Беннеттом первые совместные выходные. Мы снова встретились на нейтральной территории между Монреалем и Бруклином, в старомодной гостинице в Бар-Харборе, которую предложил Беннетт. Он приехал туда на машине, я – на междугороднем автобусе. Мы с Беннеттом плыли в байдарке вдоль берега, и вдруг из леса вышел огромный лось с рогами размахом метра в три – наполовину животное, наполовину дерево. Я в жизни не видела более величавого существа. Мы с Беннетом смотрели в безмолвном благоговении, потому что слова были уже не нужны.

– Почему вы плачете? – спросила Селия.

– Я была с ним.

Она предложила мне бумажный носовой платок, но я отказалась.

– Я уничтожила то, что любила. У вас есть лекарство, которое в правильной дозировке поможет мне с этим смириться?

Она ничего не сказала. Да и что тут скажешь?

– Наверное, я очень испорченная.