– Ничего не нашли, – вваливаясь в кабинет Голубкова, с порога объявил Зотов, тут же плюхнулся в кресло и поспешно закурил. Понятное дело: коль уж пришлось оторваться от компьютера, так хоть покурить, потому что в информационном центре курить категорически запрещалось – машины этого, видите ли, не любят. – Весь спецхран перерыли. Дела Альфонса Ребане нет.

– Есть, – возразил Голубков. – Его не может не быть. Плохо искали. Сколько твоих людей работает в архиве?

– Двое.

– Подключи еще пару человек. Даже трех. Возьми у аналитиков, скажи: я приказал.

– Да кого искать‑то, Константин Дмитриевич?! – слегка даже обиделся Зотов. – Нет такой фамилии. Ни в регистрационных книгах, нигде! А в компьютерную базу данных они свои архивы не перевели. Живут, конкретно, как при царе Горохе!

– Фамилии может не быть, – подтвердил Голубков. – А человек был. Значит, есть и его дело. А где искать, подскажу. Особо важные заключенные шли под номерами. Была в те годы такая практика.

– Что значит под номерами? – проявило дитя компьютерной эры снисходительный интерес к истории своей родины.

– То и значит. Фамилия на делах не ставилась, ставился только номер камеры. Например, под номером сорок три в Лефортовской тюрьме сидела Жемчужина, жена Молотова.

– Какого Молотова? Того самого Молотова?

– Да, того самого. А под номер сто пятнадцать – жена Калинина.

– Всесоюзного старосты?!

– Всесоюзного старосты. Под номером тридцать четыре – жена Поскребышева, личного секретаря Сталина.

– А сам Поскребышев?

– Что сам Поскребышев?

– Он тоже сидел?

– Да. В приемной Сталина.

– Это круто, – оценил подполковник Зотов. – А кто еще?

– Под номером пятнадцать в Матросской тишине числился министр госбезопасности генерал‑полковник Абакумов, которого Сталин посадил по доносу подполковника Рюмина, – продолжал Голубков просвещать молодое поколение российских контрразведчиков. – А под номером пять сидел сам Рюмин. Там же, в Матросской тишине. И так далее. Вот и просмотрите все номерные дела.

– Вы думаете, что наш фигурант котировался наравне с министром госбезопасности? – усомнился Зотов. – С чего?

– В самом деле, с чего? – повторил Голубков. – Не знаю. А интересно. Нет?

– Пожалуй, – согласился Зотов. – Да, любопытно.

Голубков открепил от служебной записки об Альфонсе Ребане снимок эсэсовца и передал его Зотову:

– Размножь и раздай ребятам. Пусть начнут с тюремных архивов. Внутренняя тюрьма Лубянки, Лефортово, Матросская тишина.

– Бутырка?

– Нет. В Бутырку политических не сажали. А особо секретных – тем более.

– Но если он был таким секретным, то в деле и снимка может не быть, – предположил Зотов.

– Может. Но обязательно есть отпечатки пальцев и словесный портрет. Отпечатки нам ни к чему, не с чем сравнивать. А словесный портрет может вывести на него.

– Что такое композиционный портрет, знаю. Фоторобот. А что такое словесный портрет? Что‑то читал. Ломброзо, да?

– Бертильон.

– Бертильон?

– Не вникай, – посоветовал Голубков. – Древние греки – они все одинаковые.

Он взял снимок Ребане и положил перед собой. Кивнул:

– Записывай. «Рост – высокий. Телосложение – худое. Плечи – покатые.