|
Например, ограничение некоторых свобод, не опасных лишь тогда, когда заведомо известно, что никто не скажет тебе ничего более оскорбительного, чем невинное, кроткое «это не твое, а мое!» И такое ограничение, а потом и самоограничение, вошло в интегрированную культуру как одна из основных добродетелей — хотя кто-то может спросонья назвать это добровольным рабством и вдоволь попризывать к свободе. Любые действия, чреватые подрывом межконфессионального и межэтнического мира ощущались не гражданскими преступлениями, но антигосударственными — а потому осуждались и карались соответственно.
В рамках российской традиции никому и в голову не пришло бы публиковать карикатуры на Мохаммеда и потом, уже после погромов и поджогов, продолжать тупо отстаивать свое право на этакую свободу слова. Да еще одобрять при том выставки антиправославных карикатур у русских варваров как высшее достижение демократизации. То есть идти на поводу у системы ценностей, которая в изменившихся условиях даже для самой Европы явственно стала архаичной. Архимед в свое время заверял: дайте мне рычаг — и я переверну землю. Но не дали ему рычага, и земля осталась стоять на своих китах, потому что словами предметы передвигать невозможно. Ровно так же невозможно словами, пусть хоть и самыми ядовитыми, отменять складывавшиеся веками черты национального характера, даже если в данный момент они представляются недостатками. Как ни старайся — опять окажешься не более чем сварливой женой. Со всеми вытекающими последствиями. Рычагом изменения поведения может быть только некая далекая и громадная цель, которой человек позарез хочет достичь и ради достижения которой ему неизбежно придется измениться. А чтобы эта цель его привлекла, чтобы ее не пришлось вдавливать ударами прикладов, доносами, «воронками» и колючкой, она должна быть точно вписана в традиционное для данной культуры представление о смысле жизни. Для чего живем, братцы? Это отнюдь не праздный вопрос. Каждая цивилизация порождает свой осевой смысл человеческого бытия, на который в качестве приятных дополнений, подчеркивающих грандиозность сердцевины, наматываются дополнительные смыслы. Скажем, католический рационализм, плавно перетекший в протестантское «посюсторонний достаток есть свидетельство Божией любви», породил то, что для западного человека основным смыслом, главной целью всех усилий, является личный прижизненный успех. Это не значит, что на все остальное — на пейзажи, на семью, на страну — западному человеку плевать. Это значит лишь, что и красота вокруг дома, и счастливый брак, и сильная страна для западного человека не более чем составные части и убедительные свидетельства главного — того, что человек лично преуспел. Будьте благонадежны: если бы американцу равнодушная приветливость и бытовая обязательность мешали достигать своих жизненных целей, он бы от них мигом отказался. Эти свойства не на пустом месте возникли и не от того, что «американцы тупые» — нет, они просто-напросто наиболее эффективным образом обеспечивают посюстороннюю успешность. А ради нее же все и делается! Станут неэффективными — отомрут. Для конфуцианца спокон веку главной посюсторонней ценностью (а потусторонних ценностей конфуцианство вообще не жаловало, делая исключение лишь для культа предков) являлся двуединый тяни-толкай «государство-семья». Семья — это маленькое государство, государство — это семья, расширенная до пределов Поднебесной. «Служа отцу, научишься служить государю, служа старшему брату, научишься служить начальнику» — так в канонических книгах заманивали в социальность тогда. С тех пор власть государства не противопоставлялась авторитету семьи, а наоборот, дополняла его. Человек в поте лица старается «все в дом, все в дом» — и знает, что работает на благо своей страны; человек живота не щадит ради страны, и знает, что этим он делает как нельзя лучше собственной любимой семье. |
