Прадед прекрасно понимал, что моё воспитание в таком ключе может отразиться на мне. То есть я должен бывать среди сверстников, учиться общаться с ними. Тут прадед ошибся, я, как и он, по характеру был таким же бирюком и людей особо не любил, особенно когда их много. В восемь лет тот отправил меня в дорогой частный молодёжный лагерь. Зря это он сделал, даже в этом возрасте я многое умел. Да я в пять лет впервые убил человека из своей мелкокалиберной винтовки. Дело там такое было, случайно на схрон наркоторговцев мы наткнулись, точнее на их поля, вот те и всполошились. Пришлось уходить с шумом. Девять трупов мы тогда оставили за спиной и ушли, оставшись при своих. Два трупа из тех были мои. Это случилось в районе Амазонки. Мы там ещё два года потом прожили, дед в джунглях меня учил жить. Да он и сам учился, мы все эти два года прожили в диком племени. Вот те всеми своими секретами и примочками и поделились. Не сразу, пришлось сначала доказать, что мы достойны, вот тогда да, было очень интересно. Экзамены в виде уроков я сдавал на тех самых наркоторговцах. Больше сотни от моих рук отправились к праотцам за два года. От прадеда я и перенёс к ним нелюбовь, а тот их жуть как ненавидел. Дошло до того, когда и патрули и охрана стали исчезать в джунглях, что они вызвали армию. Оказалось, это одно и то же, и армия, и охрана на полях. Повязаны. А нелюбовь прадеда к наркоторговцам проявилась после смерти старшей внучки от передоза. У него же две внучки было, моя мама и вторая. Она старшая была. Умудрилась в свои пятьдесят с хвостиком на иглу сесть. Какие-то там жизненные неурядицы, я не уточнял.

Да не важно. В детском летнем лагере меня начали задирать, слух, что я в лесу живу с прадедом, быстро разнёсся. От директора лагеря, видимо, больше никто не знал. В общем, оскорбления и шутки пошли повсеместно. Самое безобидное прозвище – дикарь. Я стал изгоем, аутсайдером. Я особо внимания не обращал на это, не цепляло, собака лает – ветер дует. Но когда дошли до силовых методов, были там самые задиристые, неприятные юнцы десяти и одиннадцати лет, дети богатых родителей, вот тогда я ответил. В первый и в последний раз. Дед сразу меня забрал и больше подобных экспериментов не проводил. Лишь серьёзно поговорив и определив, что я был прав, больше к этой теме не возвращался. Да и дело на меня, за инвалидность пятерых детей, заводить не стали, мне восемь тогда было, им-то больше. До сих пор помню расширенные глаза вожатой в лагере, когда та застукала меня, как я монотонно прыгаю на спине одного из этих детишек. «Тёмную» мне решили устроить, твари. С третьего раза только хрустнула, зараза. Крепкий позвоночник оказался. Жестоко? Может быть, но больше никто даже не помышлял пальцем тронуть меня, пока прадед не забрал. И меня сразу из лагеря выпроводили в милицейском «бобике». Из отдела милиции он меня и забрал. Вот такие дела. А то, что нам дом сожгли, я думаю, как раз тот самый привет из прошлого. Кто-то из родителей покалеченных до полной инвалидности деточек постарался. Нас-то отловить не смогли, мы постоянно за границей, хоть тут душу отвели. Я предлагал ему дать ответку за дом, но тот махнул рукой, сказав, что те были в своём праве. Правда, добавил, если не прекратят, тогда навестим. Размен на дом пять детских покалеченных судеб он посчитал вполне адекватным.

Прадеду девяносто семь лет исполнилось, когда он умер.