Но и сей великой Муж, подобно многим, не освобожден от колких укоризн некоторых худых критиков своих. Знаменитый Софист, Волтер, силился доказать, что Шекеспир был весьма средственный автор, исполненный многих и великих недостатков. Он говорил: «Шекеспир писал без правил; творения его суть трагедии и комедии вместе, или траги-коми-лирико-пастушьи фарсы без плана, без связи в сценах, без единств; неприятная смесь высокого и низкого, трогательного и смешного, истинной и ложной остроты, забавного и бессмысленного; они исполнены таких мыслей, которые достойны мудреца, и притом такого вздора, которой только шута достоин; они исполнены таких картин, которые принесли бы честь самому Гомеру, и таких карикатур, которых бы и сам Скаррон устыдился». Излишним почитаю теперь опровергать пространно мнения сии, уменьшение славы Шекеспировой в предмете имевшие. Скажу только, что все те, которые старались унизить достоинства его, не могли против воли своей не сказать, что в нем много и превосходного. Человек самолюбив; он страшится хвалить других людей, дабы, по мнению его, самому сим не унизиться. Волтер лучшими местами в трагедиях своих обязан Шекеспиру; но, не взирая на сие, сравнивал его с шутом, и поставлял ниже Скаррона. Из сего бы можно было вывести весьма оскорбительное для памяти Волтеровой следствие; но я удерживаюсь от сего, вспомня, что человека сего нет уже в мире нашем.

Что Шекеспир не держался правил театральных, правда. Истинною причиною сему, думаю, было пылкое его воображение, не могшее покориться никаким предписаниям. Дух его парил, яко орел, и не мог парения своего измерять тою мерою, которою измеряют полет воробья. Не хотел он соблюдать так называемых единств, которых нынешние наши драматические авторы так крепко придерживаются; не хотел он полагать тесных пределов воображению своему: он смотрел только на натуру, не заботясь впрочем ни о чем. Известно было ему, что мысль человеческая мгновенно может перелетать от запада к востоку, от конца области Моголовой к пределам Англии. Гений его, подобно Гению Натуры, обнимал взором своим и солнце и атомы. С равным искусством изображал они Героя, и шута, умного и безумца, Брута и башмашника. Драмы его, подобно неизмеримому театру натуры, исполнены многоразличия; всё же вместе составляет совершенное целое, не требующее исправления от нынешних театральных писателей.

Трагедия, мною переведенная, есть одно из превосходных его творений. Некоторые недовольны тем, что Шекеспир, назвав Трагедию сию Юлием Цезарем, после смерти его продолжает еще два Действия; но неудовольствие сие окажется ложным, если с основательностию будет всё рассмотрено. Цезарь умерщвлен в начале третьего Действия, но дух его жив еще; он одушевляет Октавия и Антония, гонит убийц Цезаревых, и после всех их погубляет. Умерщвление Цезаря есть содержание трагедии; на умерщвлении сем основаны все Действия.

Характеры, в сей трагедии изображенные, заслуживают внимание читателей. Характер Брутов есть наилучший. Французские переводчики Шекеспировых творений говорят об оном так: «Брут есть самый редкий, самый важный и самый занимательный моральный характер. Антоний сказал о Бруте: вот муж! а Шекеспир, изобразивший его нам, сказать мог: вот характер! ибо он есть действительно изящнейший из всех характеров, когда-либо в драмматических сочинениях изображенных».

Что касается до перевода моего, то я наиболее старался перевести верно, стараясь притом избежать и противных нашему языку выражений. Впрочем, пусть рассуждают о сем могущие рассуждать о сем справедливо. Мыслей Автора моего нигде не переменял я, почитая сие для Переводчика непозволенным.

Естьли чтение перевода доставит Российским любителям литературы достаточное понятие о Шекеспире; естьли оно принесет им удовольствие: то Переводчик будет награжден за труд его. Впрочем он приготовился и к противному.