Это была последняя победа Адриана, тем более важная, что в условиях, когда государство делало все для отвращения верующих от реформ, она была одержана не над новыми веяниями, а над косностью и страхом перед «западным зломысленным мудрованием». Впрочем, с обеих сторон патриарху были незамедлительно нанесены сильнейшие удары, отравившие последние месяцы жизни архипастыря и годы, а то и века жизни Церкви.

16 марта 1700 г. унылое зрелище являла собой Крестовая палата, в которой патриарх, архиереи и весь освященный собор многие часы ожидали появления Стефана Яворского для торжественного наречения его митрополитом Рязанским. Игуменишка киевского Николаевского монастыря нагло презрел уготовленную ему честь, ожидание убеленных сединами старцев, двухчасовой (!) благовест — и попросту проигнорировал церемонию, о которой был заблаговременно предупрежден. А освященный собор не мог разойтись, поскольку царь Петр давеча зашел к патриарху и, презрев правила архиерейского избрания, приказал немедля посвятить Стефана в архиереи в епархию «не в дальнем расстоянии от Москвы» .

Только царь мог потребовать от понравившегося ему заезжего украинца объяснений, и Стефан написал Петру вполне издевательское над освященным собором послание. Он заметил, между прочим, что «изощренный завистью язык многие досады и поклепы на меня говорил; иные рекли, будто я купил себе архиерейство за 3000 червонных золотых, иные именовали меня еретиком, ляшенком, обливанником». Царь, разумеется, приструнил посмевших роптать, и 7 апреля Стефан Яворский соблаговолил прийти в Крестовую палату, чтобы получить посвящение на Рязанскую митрополию при условии оставления своего на церковном служении в Москве.

Но не все архиереи молча перенесли издевательство 16 марта. Возмутился старейший и ученейший из них, знаменитый историк, богослов, публицист и композитор Игнатий Римский–Корсаков, митрополит Сибирский и Тобольский . Глубоко оскорбленный невозможностью хоть как–то поправить плачевное состояние своей епархии, вынужденный годами умолять царскую администрацию о средствах передвижения даже для небольшой инспекционной поездки по Сибири, столкнувшись на практике с худшими проявлениями «грабительства великого» петровской камарильи, не намеренной ни возвращать отданное китайцам Приамурье, ни укреплять гибнущие ростки затеянной царем Федором христианизации края, митрополит Игнатий жил надеждой найти на воевод управу в столице.

Он не знал, конечно, о замечании Петра относительно открытой митрополитом православной миссии в Пекине: «там надобны попы не так ученые, как разумные и покладистые», «дабы китайских начальников не привесть в злобу, также и иезуитов». Игнатий был глубоко ученым и отнюдь не покладистым — до того, что не побоялся отлучить от Церкви воров–воевод, царских родичей Нарышкиных. Митрополит многое повидал и уже ничего, казалось, не боялся. Но только в Москве он убедился, что охватившее страну безумие не сводится к злоупотреблениям администрации, что это государственная политика, идущая от самого трона. Именно Петр нанес Игнатию страшный удар, сведя на нет десятилетия усилий политиков и военных, отвечавших на пламенные призывы публициста к освобождению южнорусских земель от постоянной мусульманской опасности.

И теперь, в Крестовой, видя унижение освященного собора, митрополит не смог сдержать себя. Он встал с места и пошел в личные покои патриарха, куда тот удалился, поскольку по болезни не смог перенести сидя многочасового ожидания. Игнатий, по словам грамоты Адриана Петру, «в лицо меня оскорбил и в досаду злословил… а от меня выбежав из кельи в Крестовую палату архиереев, на наречение собравшихся… вельми бесчестными словами ругая, поносил бесчестными укоризнами, и в Крестовой всем людям сотворил смущение и зазор великий архиерейской чести».