Наш славный поэт Державин, служивший на крупных государственных постах при трёх императорах и близко наблюдавший придворную жизнь, пишет: «Душа Екатерины более занята была военною славою и замыслами политическими… Управляла государством или правосудием более по политике и своим видам, нежели по святой правде… Царствовала политически, наблюдая свои выгоды или поблажая вельможам». (Да ещё же награждала тех вельмож — отнятыми у подавляемых ею крупных монастырей земельными владениями. Впрочем, уже без материальной корысти, упразднила она по российским просторам и сотни мелких сельских монастырей, оборвав их постоянную духовную связь с соседними крестьянами, а этим душила и православный дух в России.)

Тем более ожесточилась она от бунта Пугачёва (1773-74). Грозное пугачёвское движение взросло из той пропасти, какую вырыла петербургская династия между благоденствующими вольными дворянами — и крепостными униженными крестьянами. Не преувеличим, сказав, что зарево этого восстания перекинется и на Россию 1917 года. В ответ на пушкинскую формулу (мимоходом сказанную, но с тех пор безудержно затрёпанную повторителями и особенно образованщиной наших дней) «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», И. Солоневич справедливо спрашивает встречно: а почему уж такой «бессмысленный»? через 11 лет после указа о дворянских вольностях (воистину бессмысленного государственно) и при крепнущем екатерининском гнёте — неужели не было причины к восстанию? А вот из манифеста Пугачёва: «ловить [дворян], казнить и вешать, и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили со своими крестьянами… по истреблении которых противников и злодеев дворян всякий может восчувствовать тишину, спокойную жизнь, кои и до века продолжаться будут». Верил ли сам так Пугачёв? — «волю» он представлял как коллективное своеволие большинства, понятия не имея об организованной, устроенной свободе (С. Левицкий). А «не имея в себе христианства» — ведь метко заявлено! — отсюда и корень русского будущего крушения.

Притом характерно, что и в пугачёвском бунте, как и во всех бунтах Смуты, народные массы никогда не стремились к безвластию, а увлекались обманом (как и от декабристов потом), что действуют в пользу законного государя. Не оттого ли Пугачёв свободно брал города, даже Саратов, Самару (встречавшую его с колоколами), примыкали к нему иргизские старообрядцы. (Кстати, Державин же, служивший в районе бунта, в ходе его отмечает надменность, глупость и коварство вельмож, давивших восстание Пугачёва.)

Зато, чувствуя себя передовой европейкой, Екатерина тем более остро была заинтересована в проблемах европейских. Ещё не укреплённой на троне, ей пришлось принять позорный мир Петра III с Пруссией, но тут же вослед (1764) она вошла с нею и в союз, совсем невыгодный для России, и подчинила себя политике Фридриха. Вместе с ним стали сажать на польский трон Понятовского (бесцельные усилия; как находит Ключевский, по свойствам польской конституции дружественный нам польский король был бесполезен, враждебный безвреден; а Понятовский, едва избравшись, стал изменять покровителям и дружить с французским королём). — Никита Панин многие годы увлекал Екатерину в бесплодный проект «Северного союза», выгодного только для Англии (он и не состоялся, да от Англии, Швеции, Дании нам никакая помощь и прийти не могла. Англия же не стеснялась, 1775, потребовать от России 20-тысячного корпуса в Канаду; Екатерина, всё-таки, отказала.)

В отношении Польши разумна была забота Екатерины, чтобы православные люди там «пришли бы в законное положение по правам и справедливости», чего были вовсе лишены, их принудительно ополячивали (полное упущение Петра I, он этим не занимался, да и Елизавета), хотя в ослабленной своими беспорядками Польше XVIII века Россия имела большое влияние.