— Держись истины и благородства, — произнес Вождь.

Эту цитату она тоже знала.

— А хотите, я вам почитаю как-нибудь вечером? У меня есть «Аркамье», могу в следующий раз принести.

Он замотал головой, неожиданно светло улыбнувшись:

— Не трудитесь. Я знаю его наизусть.

— Весь?

Он кивнул.

— Я тоже собиралась его выучить… Ну, по крайней мере, хотя бы часть, самые любимые отрывки, когда приехала сюда, — призналась Йосс. — Но так и не собралась. Мне все казалось, что еще не время. А вы выучили его уже здесь?

— Да нет. Давным-давно. Когда сидел в тюрьме Геббы. Там было море свободного времени… Зато во время болезни я днями напролет сам себе его рассказывал. Это хоть как-то скрашивало часы вашего отсутствия.

Йосс растерялась и не нашла, что ответить.

— Мне хорошо, когда вы рядом, — добавил он.

Она поспешно закуталась в шаль и убежала, едва не забыв попрощаться.

Когда она возвращалась домой, широко шагая по мосткам, все в ней кипело от противоречивых, смешанных чувств. Ну что он за чудовище! Он заигрывает с ней — в этом нет никакого сомнения! Валяется в постели, словно матерый боров, покрытый седой щетиной. Хрипит, кашляет, как старая шарманка! Но какой звучный, красивый голос и какая улыбка!.. Да, этот лицедей хорошо знает силу своей улыбки и понимает: для того чтобы производить должное впечатление, часто пользоваться ею нельзя. Ему известно, как окрутить женщину, он окручивал их сотнями (если верить историям, которые о нем рассказывали), знает, как завоевать ее доверие, как потом войти в нее, а затем выйти — вот, мол, тебе мое семя, дар Вождя, и будь счастлива, детка, прощай. О Камье!

И как ей только в голову взбрело рассказывать ему, что вытворяют в ее постели Эйд с Вадой! Идиотка! А ледяной ветер бьет в лицо. Старая идиотка! Старая дура!

Губу снова вышел встречать хозяйку и стал тереться о ее ноги, игриво хватая ее мягкими лапками и победно махая обрубком хвоста. Уходя, она обычно не закрывала дверь на щеколду, чтобы кот мог войти в дом, когда вздумается. Дверь была приоткрыта. Комнату усеивали птичий пух и перья, там и сям краснели капли крови, а на коврике у очага валялась недоеденная тушка.

— Чудовище! Пошел вон, убийца! — устало сказала Йосс.

Губу станцевал боевой танец и издал воинственный клич: «Ауау! Ауау!»

Всю ночь он проспал рядом с Йосс, согревая ей спину и безропотно отодвигаясь, когда она меняла позу.

А ей не спалось. Она ворочалась с боку на бок, представляя себе в полусне жар огромного, грузного мужского тела, тяжесть сильных рук на своих грудях, а на сосках нежные, властные поцелуи губ, пьющих из нее жизнь.

Йосс решила поменьше ходить к Абберкаму. Он уже вставал и мог сам себя обслуживать и даже готовить завтрак; ей же оставалось следить, чтобы ящик для торфа у очага всегда был полон, а в буфете не убавлялось припасов. Обед она ему принесла, но есть с ним не стала. Абберкам снова пребывал в мрачном расположении духа, да и Йосс не очень хотелось разговаривать. Оба были напряжены как струны. Что ж, она лишилась удовольствия проводить время на верхней террасе, но ведь это был лишь еще один мираж, сон, самообольщение, мечта о покое.

Однажды днем к Йосс зашла Эйд.

— Боюсь, я не смогу больше сюда приходить, — угрюмо сказала она, пряча глаза.

— Что-то случилось?

Девушка неопределенно пожала плечами.

— За тобой следят?

— Нет.