Важный господин с громким хрустом развернул большой лист бумаги. «Официальный документ», – подумала Полли.

– Итак, дамы и господа, прошу внимания, сейчас я оглашу последнюю волю покойной.

«Ой, мамочки!» – подумала Полли. Ощущение сонной безопасности тут же улетучилось, и лед в бокале загремел: Полли внезапно поняла, куда попала и что натворила. Это же тот самый Хансдон-хаус, где они с Ниной видели катафалк. Здесь кто-то умер, а она вломилась на похороны. Из-за черного наряда никто не понял, что она забрела не туда. А когда поймут – ой, что с ней сделают! Она сидела в ожидании расправы, стараясь не греметь льдом в бокале, и слушала голос адвоката: он читал пункты о том, кому что достанется согласно «последней воле и завещанию миссис Мейбл Татианы Лерой-Перри, которая, находясь в здравом уме и твердой памяти…», – и Полли была уверена, что все это чужие тайны и ей вообще не полагается его слушать.

Голос адвоката жужжал и жужжал, и Полли все больше убеждалась: ей нельзя это слушать, завещание не предназначено для посторонних ушей. Она чувствовала, как после каждого пункта по рядам молчаливых слушателей прокатываются волны – волны гнева, раздражения, глубокого возмущения и один-два всплеска безудержной радости. Возмущение, видимо, было вызвано тем, что очень уж много всего отходило «моей дочери миссис Юдоре Мейбл Лорелее Перри-Линн». Даже если покойная отписывала часть наследства кому-то другому, например «моему двоюродному брату Мортону Перри-Лерою» или «моей племяннице миссис Сильвии Нуале Лерой-Перри», завещание то и дело передумывало и тоже отдавало эту часть миссис Перри-Линн. Радость возникала в тех редких случаях, когда что-нибудь ценное случайно получал кто-то другой, например Роберт Гудмэн Лерой-Перри или Себастьян Ральф Перри-Лерой. Полли подумала: вдруг то, что она все это слушает, вообще преступление? Попробовала не слушать – это оказалось несложно, поскольку завещание было кошмарно занудное, – но тогда ею мало-помалу овладела тоска.

Полли все не могла собраться с духом, чтобы встать и тихонько выйти. Это было бы легче легкого, если бы тот очкарик не надумал сесть у нее за спиной, у самой двери. Полли украдкой обернулась – вдруг получится выскользнуть – и перехватила устремленный на нее взгляд: похоже, очкарик не понимал, кто она такая. Полли поспешно отвернулась и притворилась, будто слушает завещание, однако по-прежнему чувствовала на себе взгляд очкарика. Лед в ее бокале таял. Тут началась особенно скучная часть завещания про «следует оформить опеку над имуществом». Очкарик, сидевший у двери, поднялся. Голова у Полли повернулась сама собой, против ее воли, будто на пружинке, – да, очкарик по-прежнему смотрел на нее, прямо на нее. Глаза за стеклами очков уставились ей в лицо и словно бы поманили за собой, еле заметно указав в сторону двери.

«Пойдем отсюда, – сказал этот взгляд. – Прошу тебя», – добавил взгляд вежливо, но настойчиво.

Полли поняла: ее поймали на месте преступления. И кивнула в ответ. Осторожно поставила бокал с растаявшим в оранжаде льдом на соседний стул и соскользнула на пол. Очкарик протягивал ей руку, чтобы она никуда не делась. Полли обреченно взяла эту руку. Рука была большая, даже огромная, длиннющие пальцы целиком оплели ладошку Полли. Рука потянула ее – и они тихонько вышли за дверь, в зал с зигзагообразной лестницей.

– Тебе не понравился оранжад? – спросил очкарик, когда голос адвоката затих вдали и превратился в мерный гул прибоя.

Полли помотала головой. От страха она потеряла дар речи.