Барон оттолкнул бородача ногой, открыл сумку и подал ее под столом. Из сумки выпала, развертываясь на лету, узкая пергаментная трубка.

– Где вы ее достали, как она к вам попала? – кинулся Юнг к гостю. – У меня пропала лошадь с седлом, но черт с ними, я рад, что эта молитва снова у меня. (Юнг похлопал трубкой по раскрытой ладони и потом снова развернул трубку.) Так где вы ее достали? Говорите, что вы молчите? Поверьте, что если когда-нибудь вы провинились бы передо мной – я вам всегда бы простил все, если не многое, за эту находку.

– Я уже провинился перед вами, барон, – глухо проговорил приезжий, – и провинился тем… Нет, вернее, я пока хочу провиниться перед вами в том, что имею намерения не открывать вам, каким путем попала ко мне сумка… Пользуясь вашей любезностью… могу сказать только, что она пришла ко мне вполне честными путями.

– Хорошо, хорошо, можете не продолжать… Вы знаете – это молитва от пули. Был такой случай давно, еще в годы первой войны здесь с китайцами… Эту молитву подарил мне один чудак, фамилии он своей мне не говорил, но то, что он был большим чудаком – это я знаю… Джа-Лама китайцев бьет, весело и жарко на всю страну, а он, чудак-то этот, рассуждает о разных высоких делах, в философию пускается… А сам китайцев не одобрял, Джа-Ламе сочувствовал и даже дрался с ним вместе. Вот пришлось вспомнить, что он мне молитву-то и дал, я ее выпросил…

Юнг оживленно зашагал по комнате. Полы его халата разлетались во все стороны, он выдувал табак из Папирос и растаптывал его ногами. Збук почему-то присмирел и сел в углу комнаты, рассматривая на свет конец зажатой в руке собственной бороды.

Теперь очередь говорить досталась гостю. Он тихо кашлянул, вытер губы белым платком и поставил локти на свои острые, высокие колени.

– А вы не помните, барон, еще кое-что? Действительно был такой чудак-философ, учился он на медные деньги, читал книги и весь досуг свой посвящал размышлениям о высоких делах.

– Вот, вот, – обрадованно перебил его Юнг. – Он мне точно так все и рассказывал…

– Погодите, я доскажу… Потом поехали они вдвоем с проводником дальше, заблудились, и вы начали проводника шашкой плашмя охаживать, и разное там еще было… Философ-то, как вы этого человека называете, сначала струсил здорово, а потом кулачки-то сжал, как подобает сильному человеку. Видно, пришлось ему тут подумать о том, что есть на свете жестокие люди и что клин клином приходится вышибать. Наверно, подумал он про себя сам: что же я – то, тушканчик, земляной заяц перед таким человеком? И пробудилось в философе этом новое чувство, такое, назвать его трудно, не зависть и не гордость, а совсем особенное. Пояснить я вам хорошо это не могу. Не подражать философ офицеру этому хотел во всем жестоком, не так это… Погодите, я с мыслями соберусь, вам все это поясню…

Гость замолчал и в изнеможении стал протирать платком стекла своих очков. Стало тихо так, что можно было сказать, что барон и гость слышали рост бороды Збука.

Юнг встал рядом с гостем, вцепившись в край стола. Изредка барон наклонял голову, чувствуя, как от этого привычного движения у него где-то на шее блуждает легкая судорога.

– Откуда вы это знаете? – крикнул Юнг и рванулся к приезжему. – Что за чертовщина такая, в конце концов!…

Гость спокойно поставил на пол ноги. До этого он упирался носками сапог в перекладины стола. Юнг заметил, что гость носил бархатные китайские сапоги.

– Погодите еще немного, барон… Нет, я, пожалуй, вам не могу объяснить всех этих чувств. Одно лишь скажу. В ту пору философ-то этот одинок был, ребенок у него умер, а вскоре и молодая жена. Еще до смерти жены нашел он в степи чужое дитя монгольское, а когда философ вас встретил, то ехал он и думал, что приедет он домой и встретит его дитя, хоть и желтое, но невинное, как и все… И вдруг он такого человека, как вы, встречает… Получается тут картина такая… Думает, значит, этот чудак нелегкие мысли.