— Вот так, — говорит Ольга, помолчав. — Поэтому я… — ее голос дрожит, и она снова замолкает. Разглаживает на коленях длинную домашнюю юбку. — Я буду молиться, чтобы ты все забыла, — тихо говорит она, и Полинка фыркает.

— Ага, забыла, — говорит она. — Ты прямо думаешь, что его, — она заводит глаза, указывая в потолок, — можно уговорить. Как будто он слышит… А он ничего не слышит! Ты что угодно говори — он все проворонит…

Ольга вздрагивает и опускает глаза под топазовым взглядом.

— Он слышит, — твердо отвечает она. — Я теперь знаю.

— Ты как маленькая, — буркает Полинка, и Ольга фыркает чаем. Капли цвета воды в Коги разлетаются по столу. Ольга хватает салфетку и ослабевшей рукой смахивает их с клеенки. Заглядывает в прозрачные глаза дочери. Думает: простит ли она меня?

— Нам теперь исповедаться придется, да? — тонким голосом спрашивает Полина.

Ольга с сомнением качает головой. Вспоминает дядю Сашу, скорчившегося над телом своего лучшего друга. Отдачу выстрела. Умиротворенное лицо Фильки, истаивающего в крадущейся с моря темноте. Говорит уверенно:

— Нет.

Думает: теперь хотя бы не придется прятать тайны у человека-вороны. Машинально снимает с рукава клочок шерсти и бездумно скатывает его в тонкую ниточку.

* * *

…На кафедре пованивает — почти как в папиной темнушке. К бумажной пыли добавился тухловато-кислый запашок плохо выделанных шкур. Яна озирает пустой кабинет — и впервые понимает, насколько он похож на папин. Воняет от новой выставки масок над столом Клочкова, деревянных, украшенных перьями, хвостами и клочьями меха. Ухмыльнувшись, Яна бросает на стол ведомость — хоть к пересдаче нормально подготовились — и заглядывает в кружку. Морщит нос на подсохшую кофейную гущу.

Из-под стола Клочкова доносится шорох, постукивание и басовитое гудение, и Яна вскакивает, сжимая кулаки. Подброшенное адреналином сердце колотится в горле; с трудом проталкивая воздух сквозь стиснутые зубы, она крадучись двигается к столу. Из-под крышки доносится гулкий удар и ругань, а потом завкафедрой, цедя сквозь зубы что-то замысловатое, вылезает из-под стола с коробкой в руках.

— А, Нигдеева, привет, не слышал, как вошла, — рассеянно говорит он, вынимает из коробки узорчатую рожу и роняет обратно. — Вот, дошли руки коллекцию Ракарского разобрать. Считай, по наследству досталась, вместе со столом… — он вытаскивает новую маску, обрамленную мохнатым черным мехом, с вороньим черепом, вделанным прямо в лоб. — Жуть, а?

— Жуть, — кивает Яна. Клочков щурится:

— Я смотрю, ты развлеклась в отпуске, — говорит он. — Откуда такой роскошный фонарь? Опять с носителями фольклора беседовала? — он машинально потирает шрам на лбу.

— Вроде того, — отвечает она с улыбкой.

Клочков понимающе хмыкает и снова закапывается в коробку. Яна откидывается на спинку стула, вытягивает ноги и бездумно наматывает на палец невесть откуда взявшуюся нитку из серой шерсти, пахнущей псиной.

* * *

…Туман рассеивается, и Филипп выходит к обрыву, нависающему над серой пустотой. В бесплодной почве дрожат кустики ромашек. Справа высится гигантская мусорная куча; от нее, наверное, страшно смердит, но ветер, порывами налетающий с моря, сносит вонь, и Филипп чует только соль и водоросли. Из-под обрыва доносится рокот прибоя; над ним мечутся невидимые чайки, но туман проглатывает их крики, и они кажутся прозрачными, будто нарисованными акварелью. Ольга, наверное, смогла бы нарисовать это место, думает Филипп, бредя по-над обрывом прочь от свалки.