Голос напрасно ждет одобрения Жильберты. Щелчок. Потом со скрипкой под мышкой, левая рука дирижирует невидимым оркестром. Щелчок.

— А теперь играйте, — приказывает наконец молодая женщина. — Не обращайте на меня внимания. Играйте что хотите.

Инструмент не слишком хорош, но у меня тут же исчезает всякая скованность. Я выбираю зовущую, опьяняющую, свободно льющуюся «Песню любви» Крейслера. Я мысленно посвящаю ее Жильберте, которая сидит, сжав колени, на краешке стула. В своем темном строгом костюме, с непроницаемым лицом, с глазами, устремленными в одну точку, она похожа на мою вдову. Молодая женщина ходит вокруг меня, стараясь создать портрет, который должен завтра же украсить тысячи программок. Забавно, как остро запечатлелись в моей памяти эти мгновения! Яркие осветительные лампы, нежная, исполненная муки музыка и расплывчатые очертания сидящей против света Жильберты, где-то вдали…

Потом мы покинули фотоателье. Мы долго шли в полном молчании. Я крепко держал Жильберту под руку, словно только что чуть не потерял ее. Мало-помалу между нами вновь установилось доверие, и мы принялись болтать, разглядывая витрины. Однако, я это совершенно ясно чувствовал, Жильберта не осмеливалась больше строить планы. Она, еще несколько дней назад желавшая купить буквально все, что видела, теперь указывала мне лишь на красивые безделушки. Я шагал рядом с ней, словно солдат, получивший увольнительную, и через час мы возвратились домой. Меня ждал конверт. Фотографии, обещанные Боше… Я с первого же взгляда узнал Дютуа. Он не постарел или скорее дал фотографию, сделанную в молодости.

— Покажи мне! — сказала Жильберта.

Она долго вглядывалась в лицо Дютуа, суровое лицо под шапкой курчавых волос.

— Он совсем не похож на музыканта, — заметила Жильберта. — Он выглядит… грубым, недобрым.

— Он? Да это самый славный малый на свете!

— Ты ничего о нем не знаешь.

— Знаю. Я прекрасно знал его…

— Когда?

Я заколебался. Заговорить с Жильбертой о консерватории — значило рассказать ей о своей молодости, раскрыть ей то, что я до сих пор так старательно от нее скрывал, сделать признание, для которого минута была самой неподходящей, наконец, нарушить перемирие. Я слукавил:

— Дютуа — очень известный, почти знаменитый виолончелист. Он долго играл в зале Колонна. Остальных я не знаю, их имена мне ничего не говорят. Но они, без сомнения, прекрасные музыканты, раз их пригласил Боше.

Мы стали рассматривать фотографии.

— У них очень заурядная внешность! — сказала Жильберта. — На улице я не обратила бы на них внимания.

Меня же больше всего занимал Дютуа. Он был на последнем курсе, когда я поступил в консерваторию. Естественно, мое лицо и мое имя были ему незнакомы. Да и потом, через двадцать лет… Но достаточно было досадной случайности, и он бы мог мне сказать: «Послушайте, Кристен, Кристен… Мы с вами не встречались раньше?» И Боше с трудом простил бы мне мою ложь. Он навел бы справки, это было бы настоящей катастрофой! Мысль эта мучила меня. Она и сейчас не дает мне покоя. Это глупо! Один шанс из тысячи, что Дютуа погубит меня. И тем не менее я чувствую, что буду жить в постоянном страхе. Мне бы следовало во всем признаться Боше, не откладывая. Сказать, что Поль де Баер — не мое настоящее имя. Я все время возвращаюсь к одному и тому же вопросу, твержу себе одно и то же. Но совершенно очевидно, что двусмысленное положение, устраивающее нас с Жильбертой, долго продолжаться не может!

5 сентября

Спор с Жильбертой. Не люблю, когда она орудует пылесосом. Мне кажется, пусть даже это немного наивно, что она не создана для подобной работы.