Навсегда приколоченный к кресту в витраже. Кто упрекнет его?
В часовне уже ждали двое или трое скорбящих — темные коленопреклоненные силуэты меж светлыми скамьями в белом свете, льющемся из окон. Огромный драгоценный крест на аналое потрясал воображение. Если тетушка Касси нашла деньги на все это, должно быть, она как сыр в масле каталась. А теперь вот сыграла в ящик. Мой взгляд коснулся белой обивки гроба, и к горлу подкатило. Последний раз я видела гроб на похоронах матери.
— Очень рад, что вы смогли приехать, мисс Кэй. Мы не получили ответной стеллаграммы, и я начал опасаться, что вы…
Грузный боров в черной официальной паре говорил со мной монотонным шепотом. Так всегда говорят рядом с покойниками, словно опасаясь ненароком выдать усопшему страшную тайну, что он уже мертв. Этот человек думал, что я пришла выслушать завещание, роняя крокодильи слезы (никогда в жизни не видела крокодилов), и получить деньги — как и все они. Так что он тут же счел меня одной из них. Но он представился отправителем стеллаграммы, моим дядей.
— Вы зайдете в дом, чтобы все уладить?
— Да.
Он был чрезвычайно любезен. Даже слова мне вставить не давал.
— Естественно, вы можете остановиться у нас. До Плато Молота путь неблизкий.
— Ничего страшного. Я не отпустила такси, оно отвезет меня назад в город.
— Но, мисс Кэй… Сабелла… перестаньте! Должно быть, вы вымотались в дороге.
Нет, я не устала. Солнечные лучи оставляли полосы невидимых пузырьков по всей коже, и из-за этого мои нервы были натянуты, как телеграфные провода.
Вскоре часовня наполнилась людьми, появился священник в черной сутане. На его одеянии были вышиты лилии смерти. Дядюшка усадил меня на скамью. Где-то заиграла музыка, и сердце замерло у меня в груди.
О Господи, дай мне силы пройти через это. Мне нельзя тут быть. Я вся горю.
— Deus, — воззвал священник столь весомо, словно Бог находился на том конце прямого провода. — Cui proprium est misereri simper et parcere.
В числе прочего Церковь Возрождения возродила и латынь. Это звучало прекрасно, словно арфа. И все вокруг было таким ярким, чистым, наполненным болью и печалью. Шесть лет прошло с тех пор, как я в последний раз слышала эти слова:
— Dicit illi Jesus: Resurget frater tuus.
Я склонила голову и заплакала, хотя никогда толком не знала свою тетушку, и мне не с чего было скорбеть. А еще хуже и противнее было оттого, что рыдать на похоронах малознакомой родственницы считается правильным.
Если так будет продолжаться, я упаду в обморок. Они вынесут меня наружу, и вечернее солнце сожжет меня не хуже дневного, даже прорываясь сквозь хвою сосен. Оно убьет меня, а все эти люди даже не поймут, отчего я умерла, и скажут, что я умерла от скорби по Касси. Эта мысль позабавила меня.
Но я не засмеялась. Что-то — видимо, обострившаяся в ночных холмах интуиция — заставило меня обернуться. Сзади, на дальней скамье, склонив в печали голову, застыл Сэнд Винсент, и змея обвивала его горло.
Когда служба закончилась, толстый боров-дядюшка взял меня под руку и повел всех нас прочь из часовни. Согласно обрядам Возрожденного христианства гроб часто опускают в землю без свидетелей. Я не знаю, почему так принято. Может, чтобы подчеркнуть пропасть между мертвым и одушевленным?
Путь к тетушкиному дому пролегал через поля и луга — акры земли Ареса, которыми владели Коберманы. От кладбища до дома было всего полмили, но большинство гостей сели в машины, и те, словно черные акулы, помчались по дороге. Дядюшка и я рука об руку прошли меж высокими каменными изгородями, мимо лужаек, к уродливому дому на холме, похожему на бомбоубежище, зачем-то украшенное колоннадой. Сэнд Винсент, понурив голову, брел ярдах в двадцати позади нас.
Что я могу сказать? В этот раз я уже не верила в совпадение. |