— А за шляпу я что получу? Судьбу мне предскажете?

— Я не из этих цыганок, — ответила цыганка.

— А позировать мне согласны за шляпу?

— И не из таковских.

Винсент приостановился у каменных ступеней, врезанных в склон.

— Что же вы тогда за цыганка?

— Я из тех, кому нужна большая желтая шляпа, — сказала цыганка. И загоготала, обнажив три своих зуба.

Винсент улыбнулся: подумать только, кому-то понадобилась его вещь. Он снял шляпу и протянул старухе. Завтра на рынке другую себе купит. К последнему своему письму Тео приложил купюру в пятьдесят франков — от этих денег еще кое-что осталось. Винсент хотел… нет, ему нужно было написать эти грозовые тучи, пока они не сбросили свое бремя.

Цыганка осмотрела шляпу, вытащила из соломы одинокий рыжий волос Винсента и спрятала куда-то себе в юбки. А шляпу нахлобучила прямо поверх платка и подбоченилась. Горб ее вдруг выправился.

— Красиво, а? — спросила она.

— Может, только цветов приколоть, — ответил Винсент, думая лишь о красках. — Или синюю ленту.

Цыганка ухмыльнулась. Нет, четвертый зуб у нее тоже был, просто раньше Винсент его не заметил.

— Au revoir, Madame. — Художник взялся поудобнее за холст и зашагал по лестнице. — Надо писать, пока могу. У меня больше ничего нет.

— Шляпу я тебе не отдам.

— Ступайте с богом, матушка.

— Что у тебя с ухом, Голландец? Женщина откусила?

— Вроде того, — ответил Винсент. Он уже был на середине первого пролета из трех.

— Уха ей не хватит. Ступай к себе и рисуй вазу с цветами.

— Вы же говорили, что не предсказываете судьбу.

— Я не сказала, что я ее не вижу, — ответила цыганка. — Я просто не говорю.

* * *

Мольберт он установил на перекрестке трех дорог, что разбегались вилами. Перед ним лежали три пшеничных поля, за спиной — кукурузное. Он уже почти закончил картину — золотая пшеница под злым сине-черным небом, в котором вихрились грозовые тучи. На кисть он набрал черной слоновой кости и в середину вписал стаю ворон — они подымались с поля в перевернутую воронку в правом углу. Для перспективы, чтобы картина была не только про цвет на холсте, хотя в Париже многие утверждали, что любая живопись — просто цвет и больше ничего.

Он написал последнюю ворону — лишь четыре мазка, наметить крылья — и отступил на шаг. Вороны на поле, конечно, были, только неудобные для композиции. Те несколько, которых он поймал глазом, приземлились где-то в пшенице, укрываясь от непогоды, — совсем как те крестьяне, что разошлись по домам, когда Винсент начал писать.

«Пиши лишь то, что видишь», — наставлял его герой — Милле.

«Воображение — обуза для художника, — говорил ему Огюст Ренуар. — Художники — ремесленники, а не сказочники. Пиши, что видишь».

Ах, но они не говорили — не предупреждали его, насколько много можно видеть.

За спиной послышался шелест — не просто тихие аплодисменты стеблей кукурузы на ветру. Винсент оглянулся — из зарослей выходил кособокий человечек.

Красовщик.

Винсент затаил дыхание и содрогнулся — все мышцы в нем мелко задрожали, тело предавало его, на сам вид этого человечка отзывалось так, как содрогается морфинист, лишь завидя объект своей пагубной страсти.