"Да-да, само собой".

На всем протяжении визита лионесского короля, однако, Эйлас часто замечал, что взгляд Казмира останавливался на его лице — пристальный, задумчивый взгляд.

Пересекая Лир под парусами, чтобы нанести ответный визит, Эйлас и Друн стояли на носу корабля. Впереди уже виднелся Лионесс — неровная темная полоса на горизонте. "Я никогда не рассказывал тебе о твоей матери, — сказал Эйлас. — Возможно, тебе пора узнать, как все это было". Эйлас посмотрел на запад, на восток, снова на север, и протянул руку: "Где-то там, примерно в десяти или двадцати милях отсюда — не могу сказать точнее — меня столкнул в воды пролива убийца, мой двоюродный брат. Когда течение прибило меня к берегу, я был уже на волоске от смерти. Очнувшись, я подумал, что уже умер и попал в рай. Я оказался в цветущем саду лицом к лицу с прекрасной девушкой — жестокий отец заставил ее жить в полном одиночестве. Ее отцом был король Казмир, а девушку звали Сульдрун, принцесса Сульдрун. Мы полюбили друг друга всем сердцем и собирались сбежать из сада за каменной стеной. Нас предали, и по приказу Казмира меня бросили в глубокое подземелье. Казмир, по-видимому, все еще считает, что я умер в его темнице. Когда Сульдрун тебя родила, тебя унесли, чтобы Казмир тебя не нашел. Потеряв и тебя, и меня, Сульдрун покончила с собой — и за это, за это горе, причиненное существу невинному, как лунный свет! — я ненавижу Казмира. Ненависть к нему пропитала меня до мозга костей, ее не вытравят ни время, ни радость. Вот таким образом".

Друн смотрел в воду: "Как она выглядела, моя мать?"

"Ее трудно описать. Она была не от мира сего, ей даже нравилось одиночество. Для меня она была самым прекрасным существом на свете…"

Пока Эйлас ходил по залам и коридорам Хайдиона, его преследовали призраки прошлого — призраки его самого и Сульдрун, настолько живые, настолько близкие, что он слышал отголоски их шепота, шорох их шагов и одежды — взявшись за руки, они пробегали мимо, поглядывая на Эйласа с загадочными улыбками; глаза их лукаво искрились, словно они играли в опасную игру, изображая полную невинность.

Вечером третьего дня Эйлас и Друн вышли из Хайдиона через оранжерею. Они прошли по сводчатой галерее к покосившейся дощатой двери в стене и спустились по тропе, вьющейся между камней, в старый сад.

Их шаги замедляла тишина — присущая этому месту тишина снов. В руинах виллы они остановились. Друн смотрел вокруг с интересом, граничившим с благоговейным испугом. Воздух наполнял аромат цветущей валерианы — впоследствии всякий раз, когда Друн чувствовал этот запах, сердце его сжималось.

По мере того, как солнце садилось в отливающих золотом облаках, отец и сын спустились на берег и долго смотрели на волны прибоя, спокойно набегавшие на гальку. Приближались сумерки — они стали возвращаться. Проходя мимо старого цитруса, Эйлас замедлил шаг и остановился. Когда Друн ушел вперед, Эйлас прошептал: "Сульдрун! Ты здесь? Сульдрун!"

Он прислушался — ему почудилось, что он слышит ответный шепот; может быть, это всего лишь шелестел ветер в листве. "Сульдрун!" — громче позвал Эйлас.

Друн вернулся и потянул его за руку — он успел привязаться к отцу и доверял ему: "Ты говоришь с моей матерью?"

"Я позвал ее. Она не отвечает".

Друн посмотрел вокруг, обернулся к холодному морю: "Пойдем. Мне здесь не по себе".

"Мне тоже".

Эйлас и Друн ушли из сада — два существа, полные жизненных сил. Даже если что-то пыталось окликнуть их, неразличимый шепот под деревом умолк, и в старом саду на всю ночь воцарилась тишина.

Тройские корабли отчалили.