И вот до чего въелась в Цицерона Роза: где-то в недрах, в давно проложенных и неизменных коридорах его ума существовал маленький оазис, микрокосм, где его нынешнее “я” могло вести беседы с ней, вновь общаясь с этим единственным и самым глубоким интеллектом, с которым он когда-либо соприкасался. Правда, при этом он не мог убедить ее отбросить вывихи и фобии, украшавшие ее интеллект, словно шипы. По ним-то – по этим вывихам и фобиям – Цицерон и узнавал, что это именно Роза. Цицерона не интересовало колдовство или шаманство. Однако он умел воскрешать умерших – во всяком случае, одну из них. Обычно их встреча происходила у той самой буфетной стойки, где они сидели на одинаковых табуретах, перед стаканами с солодовыми напитками.

Цицерон взглянул на комиксы, лежавшие на стойке. У одного уже подмок уголок, угодивший в лужицу растаявшего мороженого, которая накапала с его соломинки. Детективные комиксы. Поразительные истории. Он утратил интерес к подобным вещам через год-другой, а теперь уже не мог вспомнить, как вообще ему могла нравиться эта безвкусица, все эти любительские прототипы будущей монолитно-адской культуры нового века.

– Роза!

Она приподняла бровь, услыхав его тон.

– С тобой сейчас говорит не ребенок, а мужчина.

– Тоже мне, мужчина.

– Человек во всех его видах на земле, Роза. Это твои собственные слова. Все немощные и униженные.

– За них я и боролась.

– Верно. За них ты и боролась.

– Зачем мне жить так долго? Чтобы сожалеть о сбывшихся вещах, если мне даже не пришлось видеть, как они сбываются?

Цицерон пропустил мимо ушей сетование Розы – оно было слишком характерным, чтобы означать что-либо еще, кроме того, что ему пора переходить к сути.

– Ко мне приехал твой внук, дорогая. Серджиус Гоган.

– Наверное, он тоже уже сделался гомиком? Подавал надежды.

– Очевидно, нет. А если и да – то, наоборот, неочевидно. Он расспрашивает меня о тебе.

Если раньше Роза удивленно приподнимала бровь, то теперь ее всю так и перекосило от презрения – от зачесанных кверху коротких волос, которые она никогда не красила, все еще черных, если не считать седину на висках и пряди, спадавшей со лба, от сардонической кривой усмешки, обнажавшей щель между передними зубами, до руки, лежавшей на штанине, до вытянутой книзу ноги: вся поза говорила о том, что она лишь слегка примостилась на буфетном табурете, а не сидит на нем по-настоящему. Сколько бы Роза ни восхищалась Марксом или Линкольном, ее собственное тело вело себя в пространстве точь-в-точь (сходство – тысяча процентов!) как Фиорелло Ла Гуардиа, единственный мэр, когда-либо встречавший у нее одобрение: в ее позе всегда ясно читался борцовский вызов с характерной растяжкой: “А вот хрен же тебе, Нью-уу-Йо-орк!”

– Мне нечего скрывать.

– Да разве я говорил обратное? – сказал Цицерон. – Но я вовсе не обязан просвещать последнего безголового представителя твоего потомства, который явился клевать мне мозги!

Можно было не сомневаться, что ей пришлась по душе эта фраза бывшего протеже.

– Ты же вроде учитель – вот и поучи его.

– Ты что, черт подери, в кошки-мышки со мной играешь, да?

Роза пропустила это мимо ушей:

– Предлагаю вот что. Ты скажешь, что тебе известно, а мне – нет.

– Что это значит?

Она пожала плечами.