Первый месяц на новом месте. Особенно приятно отсутствие малейшего намека на комфорт, настолько он опротивел мне в маленьких новостроечных виллах. Дом выстроен в стиле нижнесаксонского хутора; к жилому помещению вплотную притулился большой амбар с хлевами, которые я со временем намерен заселить животными.

КИРХХОРСТ, 3 мая 1939 года

Поездка в Бургдорф, напару с Фридрихом Георгом. Вдоль дороги — сияюще-желтые цветы одуванчика — львиного зуба. Название этого растения выбрано очень удачно; оно, так же как лев, солярной природы. В деревнях — крепкие дубы, похожие на последние деревья Донара. Часто будто пелена спадает с глаз; крестьянские дворы явственно встают передо мной в своем древнем языческом блеске. Я вглядываюсь в самую глубь, в нетронутое нутро древней родины и верю, что так по смерти мы видим распахнутыми настежь двери отчего дома, и гумно залито торжественным светом.

В Бургдорфе на велосипеде Фридриха Георга сломалась седельная пружина, и мы завернули к молодому кузнецу. Небольшая мастерская, пропахшая железом, была загромождена бесполезными вещами, главным образом развинченными колесами, которые пылились и ржавели по углам. Другие висели на стенах, словно жертвенные дары в храме Вулкана. Когда совершенно безучастно созерцаешь такого рода места, человеческая работа зачастую приобретает странный смысл.

КИРХХОРСТ, 4 мая 1939 года

Поскольку мой кабинет располагался в самой глубине дома, то с помощью Перпетуи и Луизы я оборудовал себе на чердаке отшельническую келью. У меня издавна было пристрастие к пыльным чердакам; они напоминают царство забвения.

Мне кажется, что в необитаемых помещениях накапливается некая материя, некий духовный гумус, из которого сила воображения извлекает богатую пищу. Когда в Юберлингене мне случалось спать в погребе, ко мне в изобилии стекались сны. И совсем уж нестерпимым оказался натиск видений, когда во время войны я занимал в Души пустующий блиндаж, расположенный среди садов. Я покинул его после первой же ночи. Сюда же можно отнести, пожалуй, и истории о гостях, которые ночуют в запыленных каморках старых замков и видят там призраков. В помещениях, где мы долго живем, эта неведомая сила истощается; они чем-то похожи на культивированную почву. Становится ясно, почему первой ночи и снам в новом доме придают в народе мантическое значение.

КИРХХОРСТ, 6 мая 1939 года

«О боли». Если я буду вносить изменения в эту работы, можно было бы дополнить ее разделом о горечи. Горечи старения, в особенности у женщин, горечи разочарований, о совершенных несправедливостях и непоправимых промахах, наконец, о горечи смерти, которой не избежать никому. Горечь возникает лишь во второй половине жизни, когда вместе с морщинами на лице с роковой неотвратимостью проступают и линии судьбы. Еще она свидетельствует о чем-то вроде потерянной невинности.

КИРХХОРСТ, 9 мая 1939 года

Погода все еще прохладная и влажная. Сажал капусту и сельдерей.

Влажность как стихия жизни. Напор соков в предвкушении наслаждения: слюнки, которые текут у нас изо рта при виде лакомого куска, кипение крови и секреты желез во время любовной игры. Мы буквально налиты соком. Пот и слезы означают, что жизнедеятельность в самых глубоких недрах здоровья еще не угасла. Скверно дела обстоят у того, кто уже больше не может ни потеть, ни плакать. Затем гумидное в духовном, к примеру, сочное, болотистое и лесная свежесть в стихотворении. Прежде всего — набухающее, половодье слов и картин, где плавают твердые корпускулы.

Влажность у Рубенса, особенно в тех местах, где плоть прорисовывается розовым цветом. Там бесподобно все, что изображает радость жизни. У романских народов стихия влажного более скрыта, часто словно б заключена в раковину.