В полдень на Рыночной площади мы погрузились в машины. Руководителем колонны, перевозившей нас, был лейтенант Бакхаус, который пришелся мне по душе: расторопный малый с глубоким шрамом на шее после какой-то аварии и с оторванным ухом, от которого осталось только напоминание в виде узкого полумесяца. Он хвалил своих шоферов, которые уже двое суток, а то и более, сидели за рулем, не передоверяя его никому из боязни сломать двигатель. Когда я предположил, что ему, должно быть, приходится каждую ночь проводить в новом замке, он похлопал ладонью по своей машине: «Вот мой château». Я видел, как по мере нарастания толчеи на дорогах и перед мостами его охватывало состояние какой-то повышенной активности; он становился все расторопнее и расторопнее, чем больше работы наваливалось на его плечи. Эти люди несокрушимы, они, диковинные кентавры, внеисторичны и наделены запасом энергии на целый век, в который родились.

Через Санс с его прекрасным кафедральным собором, затем через разрушенный Аллан и через Туси в Шатийон, где мы натолкнулись на взорванный мост. Поэтому мы сделали здесь долгий привал, а затем воспользовались плавучей переправой. Там я разговорился с парижскими беженцами, которых начавшиеся военные действия застигли врасплох на курортах и в поместьях, и которые теперь снова добиралась пешком до большого города. Поскольку они беспомощно скопились перед мостом, то некоторых из них я взял с собой в колонну. Часть их была одета весьма легко, другая — в модных нарядах; в сочетании с нашими серыми мундирами это придало переходу что-то от «возвращения с маскарада». Я шагал между двумя молоденькими девушками — одной миловидной и другой дурнушкой — и, болтая с ними о всякой всячине, указал им на нашего славного повара, месье Альбера, отныне сопровождавшего нас с самого Лаона. Дурнушка молвила: «Это и для меня было бы неплохим местечком». На что красавица: «Для тебя-то, пожалуй, но уж никак не для меня».

На противоположном берегу нам пришлось дожидаться машин, и во время этой паузы мы выпили по бокалу вина у полуразрушенного ресторанчика близ моста. Там сидел также один парижский рантье, владевший в Шатийоне имением, которое, как он с большим самообладанием нам поведал, было до основания разграблено перед уходом французской колониальной пехотой.

Потом дальше, на Жьен. Там, словно на заднем плане слегка стертой картины, я увидел средневековые башни, одна из которых выгорела, вокруг — еще дымящийся антураж с мертвыми людьми, лошадями и домашними животными. На выходе из города растянулся труп свиньи: длинный, белесый, раздутый, словно гигантская личинка майского жука. На улицах и вдоль живых изгородей на полях валялись брошенные после боя бесчисленные боевые машины. Под этим населенным пунктом, должно быть, схлестнулись друг с другом два мощных бронетанковых соединения — встреча, в результате которой дотла сгорел еще и город средних размеров. Это производит впечатление технической катастрофы неслыханных масштабов.

Сельская местность в окрестностях была, напротив, совершенно нетронута, равно как и леса, и поля по сторонам чудесной аллеи благородных каштанов. Наша колонна, двигаясь между их вековых стволов, вытянулась подобно стреле. Пленные, почти без сопровождения, а потом снова потоки возвращающихся в родные места с множеством маленьких, усталых детей, которых вели за руку.

Так мы добрались до Буржа, где спешились и переночевали в первой же помещичьей усадьбе, попавшейся нам по пути. В кухне брошенного господского дома мы с Койнекке и Спинелли так увлеклись беседой, что и не заметили, как опорожнили бутылку шампанского с тремя бутылками бургундского, чему потом сами изрядно дивились.