При этом – отнюдь не из гуманных побуждений. Все прошлое Малко отказывалось смириться с этим. Его славянская душа требовала безрассудного благородства. Разыскать Клауса Хейнкеля во что бы то ни стало – если он, конечно, действительно жив, – стать рукою провидения, его инструментом, бескорыстным, неумолимым и безжалостным; он считал, что это искупило бы его вину за те неблаговидные задания, которые ему приходилось выполнять в прошлом. И это позволило бы ему остаться самим собой, Его Высочеством светлейшим князем Малко, рыцарем Мальтийского ордена, австрийским дворянином. И внештатным агентом ЦРУ.

– Я неисправимый романтик, – наконец ответил он Лукресии.

Она подняла руку, чтобы остановить такси, неожиданно появившееся в столь поздний час. Потом взглянула на Малко с каким-то новым выражением.

– На твоем языке, – сказала она, – «мачо» значит «романтик»?

Замерев в животном ужасе, Баррига смотрел, как они приближаются к нему. Тот, что помоложе, с желтым галстуком, с презрением произнес:

– Ну ты, отродье бесстыжее.

Не торопясь, он прошел по кабинету. Не успел Эстебан Баррига собраться с силами, чтобы попытаться бежать, как тощая и черная фигура бросилась на него. Левой рукой бандит схватил журналиста за отвороты пиджака, и, размахнувшись правой, ударил Эстебана Барригу в нос кулаком. Журналист услышал, как, хрустнув, сломался хрящ носа. Он повалился в кресло.

Но инстинкт самосохранения оказался сильнее боли. Он чувствовал, что если сейчас не выйдет из кабинета, его добьют. Пытаясь закричать, он открыл рот, но захлебнулся собственной кровью.

Второй бандит сунул руку в карман и вытащил оттуда нож с выкидным лезвием. Он нажал пальцем на кнопку, сверкнуло лезвие и он полоснул им по обтянутому рубашкой животу журналиста.

Один раз, второй, третий.

При каждом ударе лицо Барриги искажалось от боли. Нож, вспарывавший ему живот, казалось, гипнотизировал его. Он молчал.

Медленно, очень медленно, судорожно вцепившись руками в жилет, он откидывался назад в своем кресле. Скорее всего, он был уже мертв. Из одной лишь злобы второй бандит, до сих пор бездействовавший, схватил пишущую машинку и обрушил ее на голову умирающего.

И то, что осталось от Эстебана Барриги, рухнуло на пол.

Тот, что был с ножом, убрал лезвие и ударил ногой по затылку человека, которого только что убил. Вот по таким мелким деталям и отличают уважающего себя профессионала от всякого дерьма. Он делал это, даже если никто не наблюдал за ним.

Затем двое мужчин вышли из кабинета и, прикрыв за собой дверь, прошли мимо крепко спавшего индейца-вахтера.

Это было нечто среднее между кабачком и рестораном. Беспрерывно играл оркестр. Удобно устроившись на мягком диванчике рядом с Малко, Лукресия, казалось, с каждой минутой становилась все красивее. Несколько явно не супружеских пар бесстыдно обнимались под покровом темноты.

– Как удалось уродливому карлику Искиердо подцепить такую красавицу жену? – спросил Малко.

Лукресия засмеялась грудным смехом.

– Благодаря олову. Он был владельцем огромных рудников. Они теперь национализированы, но у него остались те, что поменьше. Он купил Монику. Ее мужа, полковника, расстреляли во время путча. И в 22 года она оказалась перед выбором: стать шлюхой или выйти за Искиердо.

– Но ведь от него рехнуться можно...

– Рехнуться?

Покачивая поднятым пальцем левой руки и искоса поглядывая на Малко, юная боливийка проговорила:

– Сеньор Искиердо не «мачо». Совсем, совсем не «мачо». Моника рассказывала всем своим подругам, что ему достаточно просто, слегка повизгивая, потереться об нее, и все.