Моника Искиердо молча покачала головой. Потом, скользнув по паркету, она оказалась совсем рядом с ним и коснулась губами его уха.

– Никому ничего не говорите, – прошептала она, – никому не говорите, я сделаю все, что вы захотите.

Прозрачный тюль коснулся кожаной куртки. Опустив взгляд, американец увидел, как груди, словно живые, шевельнулись под легкой тканью, вызывая в нем желание. Он поднял голову и словно утонул в огромных черных глазах. Он прочел в них нечто ошеломляющее: донья Искиердо действительно хотела его. В ту же секунду бедра красавицы прижались к нему, но не с той грубой откровенностью, с какой самка пытается получить удовольствие от самца, а с нежностью женщины, истомившейся по мужской ласке.

Его обожгла горячая волна желания, но он сумел побороть себя и отпрянул от нее. Все это было слишком невероятно, чтобы он мог поверить. Она отдавалась ему, чтобы спасти другого.

– Если он согласится поговорить со мной, – сказал он прерывающимся голосом, – я клянусь не выдавать, где он находится.

Донья Искиердо в отчаянье заломила руки. Непонятный блеск ее глаз сменился буквально физически осязаемой паникой.

– Да не может он, не может, – рыдая, проговорила она, – он никогда не работал на ЦРУ.

Такая наивность внезапно разозлила молодого американца.

Ему захотелось выйти на воздух, под чистое небо Анд. Вся эта обстановка вызывала у него отвращение. Он осмотрел библиотеку дона Федерико: шкафы темного дерева, письменный стол из красного дерева, глубокие кресла. На стенах – альпинистское снаряжение, ведь Анды ничем не хуже Баварских Альп.

Джим Дуглас сделал несколько шагов к двери. Поняв, что он уходит, донья Искиердо позвала:

– Дон Федерико!

Дверь открылась так внезапно, что Дуглас чуть не получил ею по лбу. Перед ним стоял немец, загораживая выход. Его серо-голубые глаза бесстрастно разглядывали женщину и Джима Дугласа. По всей видимости, он подслушивал за дверью.

– В чем дело?

Голос его был холоден и спокоен. Весь выпрямившись, он разглядывал Джима, как разглядывал каких-нибудь тридцать лет тому назад русских пленных.

Донья Искиердо всхлипнула.

– Он не хочет ничего слушать, – пробормотала она.

Немец безразлично пожал плечами.

– Мы не смогли убедить молодого человека, что он ошибается, моя дорогая. Ну что ж, пусть идет и рассказывает, что хочет. В конце концов, мы живем в демократической стране, не правда ли?

Еле заметная ирония последних слов, сказанных по-немецки, не дошла до доньи Искиердо. Она посмотрела на дона Федерико как на сумасшедшего. А тот уже отступил в сторону, пропуская Джима Дугласа.

Чувствуя неловкость, американец двинулся к выходу. Он не ожидал столь неприятной сцены. Привыкший к скандалам, он был обезоружен женскими жалобами. Пройдя мимо дона Федерико, он задержался на пороге, собираясь обернуться, чтобы попрощаться. То, что он увидел, потрясло его. В конце коридора дверь была открыта и виден был двор. Он был пуст.

Такси, в котором он приехал, исчезло. В шуме споров он не расслышал, как ушла машина. Почему шофер бросил его, даже не дождавшись платы?

Он обернулся в поисках ответа. За долю секунды совершенно невероятная сцена запечатлелась в его взоре: донья Искиердо стояла с расширенными от ужаса глазами, поднеся руку ко рту, а Фредерик Штурм занес над его головой короткий ледоруб, который ухватил обеими руками.

Острое лезвие ледоруба сантиметров на семь вонзилось в голову закричавшего американца, как раз над левым виском.

Но он не упал. Силой удара он был отброшен к стене и замер неподвижно.