— Да все ли казаки целы, панове? — опомнился московский человек, пан дьяк. И точно, пересчитать себя казаки и забыли: шапки и чеботы считают, а все ли у них головы, — про то и невдомек.

— Ану, вражьи дети, становитесь лавою, я вас пересчитаю, — скомандовал сивоусый казак с передовой чайки, которому, наконец, удалось опять закурить свою люльку.

— Лавою, хлопцы, становитесь, лавою! — кричали сами пострадавшие и не пострадавшие.

— Становитесь все — и голые, и босые! Все стали лавою. Сивоусый казак начал считать.

— Это голый, раз, это босый, два...

Всеобщий взрыв хохота прервал казацкого контролера...

— Это куцый, раз! — хохотали казаки.

— Разве мы волы?

— Да стойте, вражьи дети! — гукал на них атаман и опять начал считать, уже не упоминая голых и босых. На последнем он остановился и руками развел.

— Овва! Одного нет... Было тридцать, а стало двадцать девять... А! Сто копанок!

— Братцы! Одного козака недостает! Пропал козак! — загалдели голоса.

— Кто пропал? Кого недостает?

— Да я вот тут! — отозвался кто-то.

— I я, тутечки.

— Кого ж нет?

— А кат его знает!.. Считай, батьку, сызнова, может, и найдется козак — не пропал...

— Где пропасть! Козак не иголка ! Не пропадет... Опять началось считанье... Опять одного недостает.

— А матери его сто копанок чертей! Нет козака...

— Да кого, хлопцы?

— Да озовись, сучий сын, кто пропал! Взрыв хохота был снова ответом на этот возглас: возглас этот принадлежал казаку Хоме, который считался в своем курене силачом, но был, на лихо себе, придурковатый.

— Овва, Хома! Как же он озовется, когда он пропал, утонул? — заметили несообразительному Хоме. Хома только в затылке почесал... И в самом деле, как ему отозваться ?

— Э! Да пропал Харько Лютый, — вспомнил Хома, — он еще мою люльку курил... Э! Пропала моя люлька. Все оглянулись. Действительно, недоставало Харька. Все лица мгновенно сделались серьезными. Казаки сняли шапки и стали креститься...

— Царство ему небесное, вечный покой!.. А добрый был козак... Хоть бы за дело пропал — так нет! А Ненасытец продолжал стонать и реветь, как бы заявляя, что ему мало одной человеческой жертвы...

II

В тот же день маленькая флотилия чаек достигла Сечи. Запорожская Сечь находилась в то время на острове Базавлуке, образуемом одним из днепровских рукавов, Чертомлицким, или, по выражению самих запорожцев, кош их «мешкав коло чортомлицького Дніприща». Устройство этого первого запорожского становища было самое первобытное. Самый кош, или крепость, обнесена была земляным валом, на котором стояли войсковые пушки, обстреливающие вход в Запорожье со всех сторон и в особенности с юга — с крымской стороны. Курени, в которых помещалось товарищество и их военная сбруя, сделаны были из хвороста и покрыты, для защиты от дождя и всякой непогоды, конскими шкурами. Впрочем, казаки не любили жить в куренях — их свободной казацкой душе было тесно под крышей или под каким бы то ни было прикрытием. Летом, весной и сухою осенью они любили спать под открытым небом, на сене или на траве, на разостланной свитке или на кошме, с седлом под головою, а то и просто под деревом, под кустом, где-нибудь у воды, «на купит головою», чтоб коли ночью, после выпивки, душа загорится, так чтоб тут же была и вода — душу залить, а утром — очи промыть да казацкое белое лицо, — конечно, это так только к слову говорится, что белое, а большею частью черное, как голенище, загорелое, искусанное комарами, — так чтоб было чем и казацкое белое лицо всполоснуть.