Анатоль принялся разворачивать пакет – ему ассистировала Пилотис, – действуя медлительно, аккуратно и покусывая при этом уголок губы – совсем как его бабушка некогда в Сен-Мартен-ан-Ко или в Борме, в Везине или в Шату, но не теперь, когда она сидела на диване в застывшей позе, со стаканом виски в руке, громко и преувеличенно любезно отвечая Мадлен. Анатоль выглядел веселым, но почему-то колебался. Дельфина типично материнским – то есть слегка угрожающим – тоном начала подгонять его, торопя открыть пакет. Анатоль заспешил – он подался вперед, и его личико исказила гримаса тоскливой боязни: с таким выражением дети смотрят на неизвестный подарок, словно сами опасаются стать его добычей. Он долго отковыривал ноготками скотч, потом извлек наконец куклу, ее гардероб и… швырнув все это на пол, горько зарыдал.

Мы помирились два часа спустя. Примостившись у меня на коленях и играя моей зажигалкой, он поведал, что вообще ненавидит любые подарки, и пускай я не думаю, что ему не понравилась именно кукла, – он особенно настаивал на этом пункте, стараясь проявить вежливость, иными словами, скрыть свое разочарование; он объяснил, что для него представляют интерес одни только деньги, когда их ему дарят, что он получает удовольствие лишь тогда, когда покупает на эти деньги кошелек или бумажник, кладет в него оставшуюся сдачу и играет в «захоронки», то есть прячет в самые неожиданные места в своей большой комнате, которую он занимает в доме у отца, – в трусы, в носки, в коробочки, лежащие в других коробочках, побольше, – и вот это доставляет ему огромную радость. Я кивнул. Я вытащил из кармана бумажник, и примирение состоялось.

Я снова увидел Жюльетту – совсем взрослую, девятилетнюю девочку. Познакомился с ее маленькой сводной сестричкой, которой было три года; малышка Матильда ухватила меня за отвороты пиджака, притянула к себе и продекламировала: «Есть семья. Одно я, два я… семья!»

«Понял?» – спросила она меня шепотом на ухо.

«Нет», – ответил я.

«Ну, семья – семь „я"!»

И она никак не могла объяснить мне эту игру слов.

К четырем часам дня уже начало смеркаться. У меня забрезжила робкая мысль об уходе. Дельфина решила показать мне свое последнее приобретение – любопытный торшер с галоидной лампой и рассеянным светом. Вот когда я почувствовал себя стариком. Лампа, хоть и мощная, давала мягкий приятный свет, и просторная комната казалась залитой солнцем. И все же что-то во мне до боли противилось этой новизне, заставляя тянуться к люстре на потолке за жалкой подачкой ее тусклых золотистых огоньков.

Я горячо поздравил Дельфину с покупкой. Поспешил выйти из комнаты и отправиться к Навсикае, запертой в кухне, поскольку сразу стало ясно, что они с Пилотис не поладят. Я рассказал ей о лампах «Pigeon», о лампах «Argan», о лампах «Galle», о розовых лампах «Daum», о кинкетах. Она выпустила коготки, обвела их скептическим взором, убрала и снова выпустила.

Я вернулся в гостиную, затаив против нее раздражение. Эта кошка была абсолютно бессердечным созданием. Дидона – настоящая Дидона – та, по крайней мере, рыдала и выражала намерение (искреннее или не очень) умереть.

Я пересек гостиную и подошел к Шарлю, который щелчками гонял по ковру целую кучу шариков. Рядом с ним были Жюльетта и Анатоль, который, лежа на животе и прищурившись, метился в шарик, откатившийся на край ковра. Матильда, стоявшая на коленках, сосала большой палец. Я спросил у Шарля, можно ли мне поиграть с ними. Они приняли меня в свою компанию и даже изобразили нечто вроде восторга, чем немало порадовали. Я тоже улегся плашмя на пол. В Бергхейме я когда-то ходил в чемпионах по стрельбе щелчками.