Дело касалось блага страны, и дон Иньиго не колебался. Он оставил Малагу, приехал с дочерью в Толедо и там стал заниматься всеми делами по заморским землям, разделив управление государством с кардиналом Хименесом и Адрианом Утрехтским, бывшим наставником дона Карлоса, временно представляющим особу короля в Испании.

Тройственное это регентство правило Испанией почти год. Но вот неожиданно стало известно, что король дон Карлос высадился в Вильявисьосе, небольшой гавани в Астурии, и отправился в Тордесильясский монастырь, где после смерти его отца, Филиппа Красивого — он умер в пятницу 25 сентября 1506 года, — пребывала его мать Хуана, известная в кастильских легендах под именем Хуаны Безумной.

Когда дон Иньиго узнал эту новость, ничто не могло удержать его в Толедо: он считал, что после приезда короля дона Карлоса в Испанию регентский совет будет уже не нужен, и, как ни старались отговорить его два других члена совета, он с ними распростился и вернулся с дочерью в свой райский уголок — в Малагу.

Жилось ему безмятежно, и он решил, что никому нет до него дела, как вдруг, в начале июня 1519 года, к нему явился гонец от дона Карлоса с сообщением, что король возжелал посетить города юга Испании — Кордову, Севилью, Гранаду и повелевает ему ехать в Гранаду и там ждать его.

Гонец вручил дому Иньиго пергаментный свиток с королевской печатью — не что иное, как указ о его назначении на должность верховного судьи.

Назначение это, как писал ему сам дон Карлос, было свидетельством почтительного признания кардиналом Хименесом (о чем тот говорил в свой смертный час), а также Адрианом Утрехтским не только обширных познаний дона Иньиго, но и его безукоризненной, неподкупной честности, неоспоримой для каждого испанца.

В глубине души дон Иньиго пожалел, что ему придется оставить свой рай — Малагу, но занялся сборами; наступил день отъезда, и он отправился в путь вместе с доньей Флор, не подозревая, что впереди них мчится дон Рамиро де Авила, страстно влюбленный в его прелестную дочь; молодой человек, встречая взгляды, брошенные ему сквозь решетку жалюзи, надеялся, что он ей не совсем безразличен.

Дона Иньиго сопровождали трое слуг; двигались они, как мы уже говорили, вереницей: первый выполнял роль разведчика, а двое других прикрывали тыл.

Кстати, судя по слухам, в этих краях такая охрана (да и, пожалуй, охрана понадежнее) была отнюдь не бесполезной: говорили, будто дорога кишит разбойниками, будто их новый атаман отличается безудержной смелостью, неслыханной даже среди этих отчаянных людей, которых за год он превратил в настоящих головорезов, и не раз во главе десяти, двенадцати или пятнадцати этих злодеев добирался в своих набегах до самой Малаги, спускаясь по одну сторону горной цепи, и до Гранады — спускаясь по другую.

Никто не ведал, откуда явился этот атаман, никто не мог сказать, кто он такой, никто не знал ни фамилии его, ни имени; он даже не придумал для себя никакого устрашающего прозвища, как обычно делают такие удальцы. Все звали его просто Сальтеадором, иначе говоря — «грабителем».

Все эти толки о таинственном незнакомце, рыщущем по проезжим дорогам, как видно, все же заставили дона Иньиго предпринять кое-какие предосторожности, и девушка-цыганка, увидев крошечный караван, поняла, что путешественники опасаются нападения и готовы обороняться.

Пожалуй, можно спросить, отчего же дон Иньиго, зная, какие зловещие слухи ходят о дорогах через перевал, и нежно любя свою ненаглядную донью Флор, поехал по горным тропам напрямик, а не окольными путями и отчего не позаботился снарядить охрану помногочисленнее.

В ответ на это скажем, что незадолго до тех дней, о которых мы повествуем, дон Иньиго и его дочь два раза проезжали по горному перевалу без всяких происшествий; к тому же — а это истина бесспорная — человек привыкает к опасностям и, подвергаясь им часто, сживается с ними.