Таков был глас народа.

– Теперь, – пророчила Мами, – грядут перемены.

Как она была права! Мой брат, не теряя времени, назначил Шарля д'Альбера первым министром и пожаловал ему титул герцога де Люиня. Жена Кончини была арестована. Ходили слухи, что она ведьма. Ведь она вертела королевой-матерью как хотела, и объяснить это можно было только колдовством. Мами сказала, что суд над Галигаи будет лишь пустой тратой времени, поскольку судьи уже заранее вынесли ей приговор. Она обвинялась в колдовстве, с помощью которого полностью подчинила себе государыню.

– Не было никакого колдовства, – заявила на суде Элеонора Галигаи. – Если я и оказывала влияние на королеву, то только по причине превосходства сильного ума над слабым.

Моей матери, конечно, не понравились бы эти слова, однако ее уже отправили в ссылку и поселили почти как узницу в замке в Блуа.

Бедная Элеонора Галигаи – «мадам маршальша», как ее называли. Она ненадолго пережила своего мужа. Ее признали виновной, и по закону о колдовстве она была обезглавлена, а тело ее предано огню.

– По крайней мере, – сказала Мами, – ее не сожгли заживо. Хотя в этом ей повезло.

Повезло! Несчастная Элеонора Галигаи… Совсем недавно была она лучшей подругой самой королевы, купалась в роскоши, обладала несметными богатствами и огромной властью! О чем думала эта женщина, когда вели ее на эшафот? Как же должна была она упрекать себя за беспечность и алчность! Ее муж хотел покинуть Францию, и именно она, Элеонора, убедила его ненадолго задержаться в Париже и поднакопить побольше золота – чем в некотором смысле погубила и супруга своего, и себя саму.

Хорошо помню клубы дыма, поднимавшиеся над Гревской площадью. Совсем недавно на площади этой царило веселье; там толпились ликующие парижане, пришедшие поглядеть на королевскую процессию. Сейчас же Гревская площадь превратилась в преддверие ада. На самом деле я никогда не видела маршальшу, но могла представить себе ее ужасную смерть.

Скоро я забыла об Элеоноре Галигаи, но много позже вспомнила об этой женщине. Когда в одиночестве горько и мучительно раскаивалась я в своих ошибках, в сознании моем вдруг всплыли картины далекого детства – и были они гораздо ярче и четче, чем тогда, когда видела я их воочию. И многое стало мне ясно в событиях тех давних лет…

Людовику уже исполнилось шестнадцать. Он изменился. Молодой король выглядел таким счастливым, когда моя мать покидала двор и отправлялась в Блуа! Людовик действительно всю жизнь страшно боялся ее; и ей так и не удалось добиться его любви. Когда он был мальчиком, мать часто приказывала высечь его за какой-нибудь пустяковый проступок, а сын не смог потом простить ей этой жестокости. «Королей, – говорила моя мать, – надо воспитывать в строгости; их нужно наказывать гораздо более сурово, чем простых людей». Случалось, она и сама брала в руки розгу. И за это Людовик возненавидел мать еще больше. После смерти моего отца она стала регентшей, а он – королем, еще безгласным и безвластным. Ему ничего не позволяли решать самому, и он обвинял в этом мать. Я прекрасно понимаю, почему он сблизился с людьми, подобными Шарлю д'Альберу.

И неудивительно, что Людовик так радовался в тот день, когда она уехала в Блуа.

Он перестал заикаться, и я слышала, как он произнес громко и четко, голосом, полным величайшего удовлетворения:

– Наконец-то я король!

Государя сразу окружила знать, и стало ясно, что вельможи одобряют случившееся. Принц де Конде был освобожден из заточения и приехал в Париж, чтобы быть рядом с моим братом.

И произошло еще одно важное событие, значения которого не осознал в ту пору, пожалуй, никто.