я смотрю на фотографию, очень хорошая фотография.

- ну, похоже на хуй.

- на какой хуй?

- на твердый хуй. на большой.

- это мой.

- и что?

- ты разве не заметил?

- чего?

- спермы.

- да, вижу. я не хотел говорить...

- а почему? что с тобой такое, к чертовой матери?

- я не понимаю.

- я в том смысле, ты видишь сперму или нет?

- ты это о чем?

- а о том, что я ДРОЧУ, неужели ты не понимаешь, как это трудно?

- это не трудно, Санчес, я это постоянно делаю...

- ох, ну ты бычара! я имею в виду, что я присобачил к камере веревочку. ты представляешь себе, какая это засада - оставаться неподвижно в фокусе, эякулировать и спускать затвор камеры одновременно?

- я не пользуюсь камерой.

- а сколько мужиков ею пользуются? ты, как всегда, не рубишь фишку. кто ты, к чертовой матери, такой, переведенный на немецкий, испанский, французский и так далее, я никогда не узнаю! смотри, ты соображаешь: у меня ТРИ ДНЯ ушло, чтобы такую ПРОСТУЮ фотографию сделать? а ты знаешь, сколько раз мне СДРАЧИВАТЬ пришлось?

- 4?

- ДЕСЯТЬ РАЗ!

- ох, Господи! а как же Кака?

- ей фотка понравилась.

- я в смысле...

- боже милостивый, мальчик, я лишен языка отвечать на твою простоту.

он уходит в свой угол и снова плюхается в кресло посреди своих проводов, кусачек, переводов и гигантской записной книжки ГОРЬКИЙ ПРЫЖОК, к черной обложке которой приклеен нос Адольфа в обрамлении берлинского бункера на заднем плане.

- я сейчас кое над чем работаю, - сообщаю я ему. - пишу рассказ про то, как прихожу брать интервью у великого композитора. он пьян. я напиваюсь тоже, а еще там есть горничная. мы по вину ударяем. он наклоняется ко мне и говорит:

"Кроткие Унаследуют Землю"...

- вот как?

- а потом добавляет: "в переводе это означает, что дураки окажутся нахрапистее".

- паршиво, - говорит он. - но для тебя нормально.

- только я не знаю, что мне дальше делать. у меня эта горничная ходит повсюду в такой коротенькой штучке, и я не знаю, что мне с нею сделать. композитор напивается, я напиваюсь, а она ходит, задницей светит, горячая, как геенна огненная, и я не знаю, что мне с этим делать. я подумал, может, сюжет спасти тем, что я хлещу горничную пряжкой ремня, а затем отсасываю у композитора. но я никогда ни у кого в рот не брал, никогда не хотелось, я квадратный, поэтому я бросил рассказ на середине и так и не закончил до сих пор.

- каждый мужик - гомик, хуесос; каждая баба - кобла. чего ты так волнуешься?

- а того, что я несчастен, никуда не гожусь, а мне не нравится никуда не годиться.

мы сидим еще некоторое время, а потом сверху спускается она, эти льняные, прямые прутики волос.

первая женщина, которую я мог бы съесть, наверное.

но она проходит мимо Санчеса, и язык его лишь кончиком облизывает губы, и мимо меня проходит, точно отдельные шарикоподшипники волшебства колышут плоть ее изнутри, пускай же небеса расцелуют мне яйца, если это не так, и она волной проскальзывает сквозь это все, в сиянии славы, словно лавина, расплавленная солнцем...

- привет, Хэнк, - говорит она.

- Кака, - смеюсь я.

она заходит к себе за стол и начинает рисовать свои кусочки живописи, а он сидит, Санчес этот, бородища чернее власти черных, но спокойный, спокойный, никаких предъяв. я начинаю пьянеть, говорить гадости, все что угодно говорить.

потом начинаю утомлять. мычу, бормочу.

- ох, п-пардон... не х-хотел бы п-портить вам вечер... п-ростите, зас-ранцы...

ага... я убийца, но никого не убью. во мне есть класс. я Буковски! меня перевели на СЕМЬ ЯЗЫКОВ! Я - ЕДИНСТВЕННЫЙ! БУКОВСКИ!

я падаю мордой вниз, пытаясь снова разглядеть фотку с суходрочкой, цепляюсь за что-то.