– Что ты там возишься! Мне кажется, ты по мне совсем не соскучилась! – крикнул Влас.

– Отойди от ванной, я спиной чувствую твое дыхание и не могу как следует причесаться, – сказала я, но в этот момент я уже рьяно красила щеки – мне казалось, что они должны быть ярче цвета платья, иначе я буду иметь бледный вид.

Когда я наконец вышла и Влас осмотрел меня со всех сторон, он вдруг категорично заявил:

– В ресторан мы сегодня не поедем.

– Почему?

– Мы поедем сразу ко мне.

– Почему?

– Нет, нет, платье, конечно, очень красивое, и ты просто великолепно выглядишь…

– Тогда почему мы никуда не поедем? – недоумевала я.

– Именно поэтому. На тебя все будут пялиться, пожирать глазами. Нет, нет, я этого не переживу. Это все мое! – воскликнул он и сгреб меня в охапку. – Собирай вещи. Ты забыла, что с сегодняшнего дня будешь жить у меня?

– Неохота. За вещами завтра приеду.

– Тогда поехали. Я стол накрыл…

Влас жил в трехкомнатной квартире рядом с метро «Бауманская», в сталинском кирпичном доме. Лет десять назад это была пятикомнатная коммунальная квартира. В одной из комнат проживал горький пьяница, в другой – старая карга – бывшая девственница с кривыми ногами и горбом, вредная и злая, которую в пьяном угаре и по доброте душевной лишил чести пухлый, огромный крановщик, что занимал третью комнату; две остальные принадлежали Антонине Ивановне – давней знакомой Олимпиады Ефремовны.

Антонина Ивановна была ее коллегой, правда, преподавала в обычной средней школе в начальных классах. Вообще это была яркая личность во всех отношениях – она знала множество анекдотов, любую историю могла рассказать так, что все с хохоту покатывались, любила брать деньги в долг и умудрялась не возвращать их даже друзьям, продолжая поддерживать с ними прекрасные отношения, в любой момент могла пустить слезу (особенно эффектно это получалось в двух случаях – когда она вызывала у собеседника жалость к себе и к своей нелегкой, неудавшейся жизни, а также в случае сочувствия, понимания, живейшего участия к ближнему, изливающему ей свою душу). Обожала подарки, особенно от родителей своих учеников, но при этом была совсем не жадной и могла отдать, как говорится, последнюю рубашку. Порой яркость этой женщины была настолько ослепительной, что как то незаметно, сама собой переходила все границы приличия, превращаясь в аляповатость. Особенно это касалось ее манеры одеваться – она любила слишком сочные, ядовитые расцветки, любила