Глория умолкает, я отвожу взгляд.

– Сейчас выглядит счастливой. Да, именно, – улыбается она.

Ей Карина всегда нравилась, и я слышал, что они продолжают общаться даже после моего отъезда из гарнизона.

Я обегаю церковь взглядом в поисках Карины. Волосы у нее опять коричневого оттенка. Того самого, который между «каштановым и шоколадным», как она однажды пояснила. Это ее любимый оттенок в те периоды, когда «все под контролем». Менять цвет волос под состояние души – один из ритуалов Карины. У нее их целый арсенал – вроде амулетов на удачу.

– Ага. Рад, что она счастлива. Я виделся с ней утром, – сообщаю я Глории.

Она уже в курсе: это понятно по реакции, ни малейшего удивления.

– Дети с тобой? – меняю я тему.

Глория вновь закатывает глаза, качает головой.

– Нет. В Беннинге, с мамой. Я решила, что хватит с них таких мероприятий.

– Со всех нас хватит.

– Вот уж правда.

Подходит какая то женщина, обнимает Глорию, вовлекает в беседу. Мама по прежнему разговаривает, и я опять высматриваю Карину. Почему ее до сих пор не видно? Церковь не такая уж большая. Впрочем, Карина умеет растворяться, прятаться среди людей.

В беседе упоминают имя Мендосы, Глория выдает очередные машинальные ответы. Я слышал ее «спасибо» и «у меня все в порядке» много много раз. Сочувствую ей, вынужденной жить в прошлом. Жить в нем тяжело, вырваться – еще тяжелее. Я понимаю как никто.

Сквозь приглушенные приветствия и соболезнования прорывается мамин голос:

– Микаэл, напомни, куда хочет поступать твоя сестра?

В маминых глазах растерянность, хотя мы обсуждали данный вопрос сотни раз.

– В МИТ, Массачусетский технологический институт, – сообщаю я маминой собеседнице и узнаю в ней мать Лоусона.

Она лучше своего сына, хотя быть лучше Лоусона не так уж и трудно. Я провел с ним последние четыре года во взводе, потом две операции в Афганистане и узнал его ближе, чем родная мать. Ничто не сближает людей так, как война. И еще смерть. В моем мире они идут рука об руку.

– Точно. В МИТ. В этом году она лучшая в классе, и в прошлом тоже. Еще, конечно, два года ждать, но в МИТ ее примут, они же не идиоты.

Мамины черные волосы выбились из заколки. Я их поправляю. Локоны, которые я помогал ей уложить в прическу сегодня утром, распались.

В памяти всплывает лицо Карины – как она хохотала, пока я обжигался о горячую плойку. Мы заметили на маминых пальцах ожоги, и Карина, само внимание и бескорыстие, предложила научить меня завивать мамины волосы. Иногда по утрам руки у мамы дрожали так сильно, что она не могла делать прическу сама, но помощи не просила – из упрямства.

Я приезжаю домой реже, чем следовало бы, однако каждый раз завиваю мамины локоны. Она это любит. Говорит, я стану хорошим отцом. Карина говорила то же самое – утверждала так, будто предвидела будущее. Оказывается, не предвидела. Ни она, ни мама, которая до сих пор надеется на внуков от меня, на продолжателей рода. Это вряд ли.

Вздохнув, я достаю из кармана телефон, по привычке проверяю сообщения, оглядываю церковь. Людей уже меньше, отыскать Карину будет легче. Либо я пойму, что ее тут нет, либо она вынырнет из какого нибудь укромного уголка. Если, конечно, не выскользнет тайком из зала, а ведь я ее знаю, она вполне может…

– Я здесь, Дори.

От мягкого голоса Карины я испытываю одновременно шок и облегчение.

– Вот ты где. Все только о тебе и говорят, а ты тут как тут, – произносит мама.

Карина сводит брови, качает головой:

– Слухи, как обычно.

Губы изгибаются в улыбке, Карина обнимает маму за плечи.