В следующий миг его уже не было – как будто он разогнался по Чистопрудному, как по трамплину, взмыл в воздух, прижимая к груди картину, и приземлился в своем иномирном‑иномерном Заречье‑Замоскворечье.

Неподалеку гавкнула собака – не очень громко, зато басовито. Андрей вздрогнул и резко повернулся. Посреди бульвара стоял здоровенный черный лохматый пес и вилял хвостом. Потом он промчался мимо огромными скачками и скрылся из виду – тоже взлетел, наверное.

Андрей жил в Кропоткинском переулке, от Остоженки налево, если идти от станции метро «Парк культуры» к «Кропоткинской». Москва внутри Садового кольца в этой части – странное место. Старые дома, между которыми понатыканы посольства, кривые безымянные проходы между домами, старые московские дворы и новопостроенные дорогие дома с огороженной территорией.

Андрей жил в Москве с четырнадцати лет, но москвичом себя не ощущал. Родной город, которому были отданы его сны, остался далеко на юге. И вообще там уже давно другое государство. Когда отца перевели на новое место службы, Андрей заканчивал девятый класс. Там школы не было, и Андрея отправили в Москву, к отцовой тетке Полине.

Здесь он и остался. Прижился, привык к старому дому в переулке, к квартире с маленькими комнатами и высокими потолками. В самой большой и светлой, с балконом, со временем завелась мастерская. А комната тети Поли так и стояла после ее смерти закрытой. Рука не поднималась там что‑то менять.

Частенько Андрей заходил в галерею на Кузнецком Мосту сдавать в небольшой салончик свои холсты да любоваться на авторские украшения. Так было и в этот день, когда звук Погони, дрожавший на грани слуха, вдруг исчез, словно Черный Принц отвел ее, забрав картину вместе с тенью на нарисованном кленовом листе.

Среди развешанных по стенам картин в салончике он не увидел своей, из городской серии «Несбывшихся домов». Полгода она там уныло висела между бодреньким пейзажем с белой церковью на холме и декоративным натюрмортом, подчеркнуто классическим. Продали, ах как хорошо, вот и деньги кстати… Андрей уже решил было прикупить красок и всякой мелочи, но тут увидел в витрине эту ВЕЩЬ.

Среди поделок, вычурных фигур, всяких безделушек она поражала простотой и благородством формы. Не серебро, не мельхиор – какой‑то светлый сплав. И белый оникс. К ножке была прилеплена этикетка с надписью от руки: «Кубок. Оникс. Автор – Воронов». Андрей почему‑то вдруг оказался у кассы и сообразил, что делает, только получив на руки чек.

Денег в результате осталось в обрез – только на прожитие, ну да ладно. Главное, кубок был теперь у него. Андрей взял его осторожно, как цветок – он и был чем‑то похож на тюльпан, а еще на полураспустившуюся розу. Барышня за прилавком упаковала его, и Андрей едва ли не выхватил коробку у нее из рук. В его радостном воображении уже рисовался натюрморт с кубком, свечой и розой, и он знал, что напишет этот натюрморт, и будет осторожно выписывать полупрозрачное свечение благородного камня, и игру бликов, и бархатистые темно‑алые лепестки розы. А розу надо будет купить самую лучшую, на длинном стебле, крупную, такую, как продают на выходе из метро, в крохотной стеклянной выгородке, похожей на аквариум.

И в таком радостном настроении Андрей двинулся к Манежу, затем по Волхонке. И вот уже возникла перед ним громада храма Христа Спасителя, и чуть не налетел он на что‑то острое. Андрей остановился – как оказалось, прямо на переходе, – и какой‑то мужик с руганью толкнул его, чтобы проскочить на зеленый. Был по правую руку памятник кому‑то бородатому, мигающие светофоры, реклама итальянской обуви на углу напротив, выгнутый мост и белый тяжелый храм, а никаких острых предметов не наблюдалось. Никогда бы он не подумал, что можно так остро ощутить чужой взгляд – как толчок, как острие в грудь. Шагах в трех на краю тротуара стоял Черный Принц.