Три разных слова выбраны не случайно, они перекликаются в судьбе человека, позвавшего себя на рискованное и, как оказалось, безнадежное, обреченное на смерть начинание. Позвавшего громко, набатно. Именно так прозвучал в мае 1591 года в Угличе колокол, возвестивший о смерти младшего сына Ивана Грозного, царевича Дмитрия. Но до смерти царя Дмитрия оставалось еще ровно семнадцать лет, одних из самых драматичных в русской истории. И много раз за эти годы пронесется по Руси звон колоколов, радостных и тревожных.

Опустим, однако, пока первые десять лет, что прошли со дня угличского набата, и вернемся в лесную чащу. Миновали лета с 7099-го по 7109-е. Невольно хочется следовать этому старому летоисчислению. Ведь в нем не просто исторический колорит, оно отражает психологию людей, мыслящих категориями незыблемыми, изначальными, от сотворения мира! Ныне мы сдвинули эту точку отсчета далеко назад, в сущности в неопределенность, но как вести повседневный календарный счет на миллионы и миллиарды! Вот и стали отсчитывать от рождения не мира, а одного лишь человека, причем в обе стороны: от рождества Христова до бесконечности и от его же рождения до последнего дня собственной жизни. И хотя не сразу подсчитаешь, сколько же лет прожили Цезарь или Октавиан, привычка к новому счету укоренилась, и поэтому будем придерживаться более понятной нынешней хронологии.

Итак, год от сотворения мира 7110-й, он же от рождества Христова 1602-й. Снова весна. Но теперь не на Волге, в Угличе, а в стороне прямо противоположной, в юго-западной украйне — окраине Руси, на Десне, в самом южном из трех русских Новых городов, не в Великом, не в Нижнем, а в Северском Новгороде.

Сейчас это милый, окутанный романтикой маленький городок в черниговской глубинке. В начале XVII века — важный пограничный узел. С одной стороны, постоянно враждебная Речь Посполитая, польское государство, по привычке еще называемая русскими людьми Литвой. С другой — крымцы, ханство, пережившее Золотую Орду, Казань, Астрахань и Кучума, ныне дерзкий и опасный сателлит и форпост Оттоманской Порты. Между исламским миром и христианскими державами расположились ни на что не похожие воинские сообщества людей, не смирившихся с панским и боярским ярмом, — запорожское и донское казачества, то ли неуправляемые вассалы Польши и России, то ли разбойничьи гнезда в Диком поле.

Жить в таком окружении, разумеется, крайне опасно, и не зря земля эта получила у современников мрачноватое название «прежепогибшей украйны».

Конечно, там, где бренность временного земного существования столь очевидна, люди склонны держаться поближе к богу, находя приют и защиту в стенах монастырей, укрепленных островков, символов вечного в бушующем море беспощадной суетности. Один из них, Спасскую обитель в Новгороде-Северском, только что и покинули наши лесные путники. Они и сами лица духовные — монах-клирощанин, плешивый толстый поп и молодой дьякон, рыжеватый блондин с родинкой на лице и немного странным, вызывающим неосознанную тревогу, умным, но угрюмым взглядом.

Приняли путников в монастыре, как положено, гостеприимно, накормили, предоставили ночлег, предложили лошадей и провожатого-отрока — сопроводить до Путивля, куда, по словам духовных братьев, держат они свой путь.

Братья отправились с благодарностью, а заботливый хозяин-архимандрит зашел в оставленную келью, не позабыли ли гости чего из скромных пожитков?

Нет, не забыли.

Но на столе записка. Она, конечно, оставлена молодым блондином, потому что спутники его мало похожи на грамотеев.

Архимандрит подносит бумагу к глазам.

Верить ли им!

Вот строчки, которые он читает и перечитывает:

«Я, царевич Димитрий, сын Иоаннов, и не забуду твоей ласки, когда сяду на престол отца моего».