Внезапно старуха повернулась к Лине и взглянула на нее в упор:

– Зачем вам с этой бл@дью о прошлом разговаривать, – строго спросила она. – Захотелось нервы пощекотать? Было – и прошло, и ни к чему те давние дела ворошить. К тому же, Марго по любому не станет вытаскивать на свет божий давно забытые скелеты из пыльных шкафов, не захочет сына позорить.

– Надира, только один вопрос. Что вы думаете о смерти столичного журналиста? Верите ли вы, что парень действительно утонул в озере? – Лина решила, что ни за что не позволит старухе слезть с интересовавшей ее темы, и продолжала сыпать вопросами.

– С тех пор, как в девяностые я попала под раздачу… под раздачу пуль, стараюсь ни о чем подобном не задумываться. Голова целее будет, – заявила старуха, поджав губы. Внезапно она заметила на дорожке свою помощницу в белых брюках. Стразы на китайской футболке Эльвиры сверкали и переливались в свете фонаря всеми цветами радуги, и хозяйка кофточки с гордостью поглядывала на эту красоту. Надира громко и властно подозвала помощницу и потребовала немедленно закатывать инвалидное кресло в корпус. Эльвира, тихо ворча под нос проклятия в адрес хозяйки, неохотно подчинилась.

Лина заметила, что у подъезда стало совсем темно, и тоже отправилась восвояси.

Баба Зоя смотрела старые выпуски передачи «Аншлаг, аншлаг!» и посему пребывала в прекрасном настроении. Нафталинные шутки Петросяна и Компании веселили ее не меньше, чем стендапы «Камеди клаб» молодую аудиторию. Как говорится, каждому овощу свое время. Лина разрешила соседке не выключать телевизор и мышкой нырнула под одеяло. Она находилась под впечатлением от рассказа Надиры и собиралась тщательно обдумать новые факты, но сразу же провалилась в глубокий и тревожный сон.

Пенсия раздора

После завтрака Лина зашла в фито бар, чтобы выпить чаю на травах и заглушить шоколадкой послевкусие от санаторской еды, очень напоминавшей больничную. Внезапно она услышала грохот и вздрогнула от неожиданности. Мужчина за соседним столиком с громким стуком поставил на столешницу пустую чашку и обратился к Лине с гневным монологом:

– Думало думало наше правительство, как бы народ еще поприжать, и надумало: мол, надо в шестьдесят не на пенсии прохлаждаться, а работать. Типа этот мой «серебряный» возраст – самый расцвет для мужчины. Допустим, я такой дурак, что поверю в этот бред. Только где работать то? Вот устроился недавно охранником, но даже месяц не продержался. Ночью школьники написали снаружи над входом слово из трех букв. Дети, что с них возьмешь? Хозяин разбираться не стал и тут же меня уволил. Я предлагал ему лично все закрасить, но он, собака, не согласился. Это п@здец! Никуда не берут. Что мне теперь в пятьдесят восемь делать – бомжевать идти? Вот иногда захожу в буфет к сестре. Она хоть чашку чая нальет, а когда добрая – даже пирожком угостит.

Лина слушала гневные слова мужчины и думала, что один из классиков на Аллее писателей особенно строго взирает на наш жестокий мир из под густых бровей. Максим Горький сто лет назад писал свои книги в защиту бедных и обездоленных, но с тех пор отношения хозяев и наемных работников мало изменились. У простого человека на Руси по прежнему нет ни денег для достойной жизни, ни веры в справедливость. Да какая уж там справедливость, если у обычного труженика, проработавшего всю жизнь на благо Отечества, не пенсия, а сплошные слезы. Обитатели санатория в последние дни рассказывали Лине немало подобных историй. Она начала понимать, почему левое движение в последнее время усиливается по всему миру, и призрак коммунизма начинает опять активно шататься по Европе, вспомнив, видно, как бродил там сто лет тому назад.

Между тем, оратор, уволенный за слово из трех букв, по прежнему сидел за соседним столиком. Видимо, ему хотелось по русски излить душу первому встречному, и Лина, к ее несчастью, подвернулась под руку.