– Виссарион Сергеич! – пробулькал субъект, радостно осклабившись. – Мы того, с оброком пришли!

Шарманщик полез в карман, едва не выронив пакет, и достал новехонький блестящий рубль.

– Ты никак разбогател, Сеня, – сказал Хилькевич с нехорошей улыбкой.

– Да вы что! – вскричал субъект, всплеснул руками и едва не уронил пакет вторично.

Тут уж граф не выдержал:

– Что у тебя в пакете?

Сенька потупился:

– Не знаю… Ей-богу! Попросили вам передать.

Хилькевич выпрямился в кресле. Розалия приоткрыла рот.

– Кто попросил передать? – каким-то новым, придушенным голосом задал вопрос теперь Хилькевич.

– А черт его знает! – отвечал удивленный шарманщик. – Девушка какая-то… Подошла, говорит: окажи услугу… вот тебе рубль, я знаю, ты задолжал… иди отдай хозяину, он сейчас у Розалии… и пакет ему передай. Я хотел того, в портерную… – Молчание, царившее в комнате, начало пугать Сеньку, он съежился и стал отступать к дверям. – Пришел туда, а ее закрыли… по случаю приезда высокой особы… то есть… Ну и я того, к вам…

– Давай пакет, – велел Хилькевич. Глаза его горели нехорошим стальным блеском.

Сенька съежился еще больше, но пакет отдал. Размоталась бечевка, развернулась упаковочная бумага…

– Фу! – с отвращением воскликнул граф. И даже отступил на шаг назад.

Жорж посмотрел на содержимое пакета и скривился. Пятируков позеленел.

– Что за гадость? – взвизгнула Розалия. – Виссарион, что все это значит?

– Хотел бы я знать, – угрюмо ответствовал король дна.

В пакете, предназначенном ему, лежала дохлая ворона.

…Когда французский герцог впервые оказался в здешних краях, он оглядел унылые домишки, козу, привязанную к изгороди, лужу посреди дороги, вздохнул и сказал своим спутникам, тоже французам, которые, подобно ему, были вынуждены эмигрировать из-за творящейся на родине революционной чепухи:

– Да, господа, это не Версаль!

После чего повелел считать это место площадью и нарек ее Парижской.

Прошло время, и площадь приобрела почти цивилизованный вид. Она украсилась фонтаном в одном конце, статуей императора Николая в другом и неплохо устроенной мостовой между ними. Кроме того, герцог приказал посадить на площади сирень и акации, которые с тех пор буйно разрослись и давали живительную тень, если солнце светило слишком ярко.

Итак, Леон Валевский присел на чашу фонтана, который все равно бездействовал, поглядел на воробьев, с беззаботным чириканьем прыгавших по мостовой, и задумался, что же ему делать дальше. Выход напрашивался сам собой: стащить кошелек у какого-нибудь неосторожного гражданина, сесть на поезд и уехать как можно дальше от баронессы Корф.

В сущности, такие действия не таили в себе ничего невозможного. Однако при мысли, что ему придется ради спасения жизни и свободы обчищать чужие карманы, Валевского разобрала злость. Он был виртуозом отмычки, мастерски управлялся с динамитом, и не было такого сейфа, перед которым Леон спасовал бы. Но столь вульгарное занятие, как лазание по чужим карманам, вызывало у него, мастера своего дела, примерно то же чувство, которое ощущает, допустим, искушенный писатель, вынужденный сочинять рекламные тексты для заведомо дрянного товара, или оперный певец, которому предлагают исполнять застольные песенки.

Кроме того, Валевского не оставляло неприятное ощущение, что на вокзале его обчистили не просто так, а специально, и теперь молва о произошедшем разнесется по всей Российской империи.