И тут лицо Клавдии Архиповны преобразилось. Глаза её подобрели и стали такими тёплыми, словно она вспомнила что-то далёкое и очень приятное.

– Как?.. Как ты сказал? «Тётя Кланя»! Да ведь это его Маришка научила! Маришка! Значит, не забыла меня? Она одна меня только так и величала. На всём белом свете она одна! А больше никто…

Я понял, что Маришкой она называла мою маму. Клавдия Архиповна стала разглядывать меня уже не с таким грозным видом.

– А Маришка-то в его годы покрепче была. Да, покрепче. Ишь бледный какой, ровно уксус глотает. И взгляд пугливый. Маришка-то наша посмелее была.

Телеграфистка, должно быть, ко всему привыкла: сколько чужих радостей и печалей проходило каждый день через её окошко! И всё-таки она привстала, облокотилась на столик и тоже с интересом разглядывала меня.

– Маринин сынок? – недоверчиво спросила она. – Такой большой? Эх, и летят же годы! Помню, как она сама до окошка моего не дотягивалась…

Телеграфистка тяжело опустилась на стул, стащила с носа двое очков и мечтательно запрокинула голову: молодость свою вспомнила.

Тётя Кланя была права – должно быть, у меня и правда был испуганный взгляд: разве приятно, когда тебя с ног до головы, как экспонат какой-нибудь, разглядывают?

Дедушка послал маме телеграмму о моём благополучном приезде, и мы отправились домой. Уже у самого дома тётя Кланя сказала:

– А Сашке моему я сегодня нащёлкаю по затылку. Это всё его проделки.

– Пощадите его, Клавдия Архиповна! – заступился дедушка. – Я уже совсем успокоился, вообразите.

– Нет, не уговаривайте меня, Пётр Алексеич. Не успокаивайте, – сказала тётя Кланя таким мирным тоном, что я понял: она сама успокоилась и Саше ничего не грозит.

У дедушки в комнате на самом видном месте, в рамке под стеклом, висела похвальная грамота, которую моя мама получила в десятом классе.

– Я ещё много грамот храню, – сказал дедушка. – Все-то не вывесишь. Марина, вообрази, в каждом классе награды получала. Только в пятом не получила. И, кажется, ещё в седьмом. Потому что болела. А?

Я, конечно, был очень рад за свою маму, был очень доволен, что она всегда так хорошо училась, но настроение у меня всё же испортилось. Я сразу решил, что буду писать диктанты без всякой дедушкиной помощи. И вообще ни слова не скажу ему о своей двойке, ни слова!

Дедушка задавал мне много разных вопросов, а я подробно рассказывал ему про здоровье мамы, и папы, и папиной мамы, то есть моей бабушки… А потом я поскорей лёг в постель, пока дедушка не добрался до моего собственного здоровья и до моих отметок.

Но заснул я не скоро. Я думал о своих занятиях. И ещё я завидовал Саше: у него есть тайна! И какое-то очень важное, таинственное дело! А вот у меня, кроме переэкзаменовки, никаких таинственных дел не было.

Потом я с грустью подумал о том, что за весь день не сделал ни одного упражнения, не написал ни одной строчки диктанта и не выучил ни единого правила. Я быстро произвёл в голове кое-какие перерасчёты и пришёл к выводу, что теперь мне нужно будет заниматься не три часа в день, как я думал утром, а три часа и десять минут.

«НО В ТО ЖЕ ВРЕМЯ…»

Странно бывает просыпаться на новом месте. Сперва, в самый первый миг, не можешь понять, где ты и что с тобой. Потом, конечно, вспоминаешь – и становится как-то грустно, одиноко.

Просыпаясь дома, я всегда видел в окне молодое деревце неизвестной породы. По крайней мере, никто из мальчишек в нашем дворе не знал, как оно называется.

Осенью, в дождливые дни, деревце прижималось к окну своими голыми ветками, такими ниточнотонкими, что их можно было принять за трещины на стекле.