Это напомнило ей о «бульдогах», которые она передавала по поручению партии в Петрограде. С каким желанием и гордостью она носила этот пистолет! Как восхищалась Ваней, крепким работягой с ладонями, похожими на кувалды, дерзким лицом и карими глазами! Кем он стал? В кого они оба превратились?

— Мы могли бы застрелиться сегодня ночью, Ваня. Я могла бы застрелиться, ты бы избавился от меня. И был бы чист. Я готова на это, если ты только скажешь…

— Это первое, что приходит в голову. У нас есть пистолет и есть сегодняшняя ночь. Но ты только представь, что на нас ничего нет! Тебя будут бить и унижать. Но если ты не признаешься, потом спросят:

«Она что-нибудь подписала? Нет? Что ж, может, она и не враг вовсе». И в результате тебя освободят. Ради нас, ради жизни, ради детей.

Детей! Они едва не забыли о своих детях. Смерть, жестокость и неизбежность того, что их может не стать, были настолько пугающими, настолько неотвратимыми, что они думали лишь о себе. Как она могла быть такой эгоисткой?

Она бросилась в дом, Ваня за ней. Они ворвались в комнату, где спали Снегурочка и Карло. Держась за руки, родители с тоской смотрели на Снегурочку, на белокурые кудряшки, разметавшиеся по подушке.

Девочка спокойно спала, свернувшись калачиком, подложив под щеку свою нелепую розовую подушку.

Карло лежал голенький, на животе, волосы взъерошены, ручки и ножки согнуты, как у младенца, под головой любимый плюшевый кролик.

В горле запершило. Сашеньке не хватало воздуха в этой темной теплой комнате, где витал особый запах маленьких детей. Пахло сеном и ванилью. Казалось, они первые и последние родители во всем мире. Но они единственные знали, что их ждут серьезные неприятности. У Сашеньки ком стоял в горле: они вот-вот навсегда могут потерять свои сокровища!

— Снегурочка, Карло, любимые! — Она опустилась на колени у детских кроваток, Ваня сел рядом с ней, внезапно они тихо расплакались в объятиях друг друга.

— Не буди их, — сказал Ваня.

— Ладно, — согласилась Сашенька. Но она не смогла сдержаться: дрожащими руками подняла Карло из кроватки, прижала к себе, осыпала поцелуями его розовые пухлые щечки. Мальчик заворочался. Ваня обнимал Снегурочку, зарылся лицом в ее волосы, орошая их слезами. Оба ребенка сонно закопошились, очутившись в объятиях родителей, пребывая в радостном неведении о приближающейся буре, вырванные из дремоты этой душной ночи. Все четверо прижались друг к другу в утешительных сумерках: родителей душили слезы, полусонные дети потягивались и вздыхали, уютнее устраиваясь в любящих объятиях.

Наконец Ваня тронул жену за руку.

— Положим их в кроватки! — сказал он. Они подоткнули одеяльца детей, потом потихоньку вышли из комнаты, сели на краешек дивана у распахнутых створчатых дверей. В ночной тишине громко хлопнула дверца автомобиля.

— Ваня! Это они? За нами? — Сашенька бросилась к нему на шею.

Он стал успокаивать жену своими неловкими руками, их грубая сила была такой любимой, такой родной.

— Нет, это не они. Пока не они, — прошептал он. — Мы должны спокойно все обдумать. Перестань плакать, девочка! Соберись. Ради детей…

Он стал ловить ртом воздух, Сашенька непроизвольно застонала, муж закрыл ей рот ладонью.

Она вышла из комнаты. Умылась холодной водой. Оба стали мыслить на удивление трезво.

— Ваня, мы не можем застрелиться, потому что…

— Сталин называет самоубийства «плевком в лицо партии». Мы избавимся от боли, но наши дети будут обречены. Партия за все заставит ответить наших детей.

— Значит, мы убьем себя и детей. Сегодня ночью. Сейчас, Ваня. Мы умрем вместе и будем вместе всегда.