|
Когда он опустился на колени в уединённости зимней ночи, он увидел женскую фигуру, медленно приближающуюся к нему через заснеженный газон, и решил, что это, должно быть, его немезида, Рекха Мерчант, явилась, чтобы подарить ему смертельный поцелуй, чтобы утащить его в преисподнюю более глубокую, чем та, на которую обрекла она свою израненную душу. Он уже не таился и, когда женщина подошла к нему, упал вперёд на свои ладони; его пальто свободно разметалось вокруг него и придавало ему вид гигантского умирающего жука, напялившего, по неясной причине, грязную серую фетровую шляпу.
Будто издалека услышал он, как с губ женщины сорвался потрясённый сдавленный крик, в котором перемешались недоверие, радость и странное негодование, и прямо перед тем, как чувства оставили его, он понял, что Рекха позволила ему — до поры, до времени — достичь иллюзии безопасной гавани: так, чтобы триумф над ним мог стать ещё приятнее, чем прежде. — Ты жив, — произнесла женщина, повторяя первые слова, когда-либо сказанные ему. — Ты вернулся к жизни. Вот в чём суть. Улыбнувшись, он заснул в плоскостопных ногах Алли под падающим на город снегом.
IV. АЙША
Даже многосерийные видения мигрировали вместе с ним; они знают город лучше него. И после Розы и Рекхи сказочные миры его архангелического второго Я начинают казаться такими же осязаемыми, как изменчивая действительность, в которой он пребывает в часы своего бодрствования. Сейчас, например, происходит вот что: миновав ограду голландского особняка, возведённого в той части Лондона, в которой он позднее опознал Кенсингтон, грёзы стремительно несут его мимо универмага Беркеров и серого домика с двойными оконными панелями, где Теккерей написал «Ярмарку тщеславия»; и через площадь с женским монастырём, куда маленькие девочки в униформе постоянно входят, но откуда никогда не выходят; и дом, где провёл свои преклонные годы Талейран, когда после тысячи и одной хамелеоновской смены подданства и принципов он принял наружность французского посла в Лондоне; и, достигнув угла строения о семи этажах, с зелёными стальными прутьями на балконе четвёртого, грёзы спешат теперь к фасаду дома и на четвёртом этаже отодвигают тяжёлые шторы в окне гостиной, где сидит, наконец — как всегда бессонный, глядящий в будущее широко распахнутыми в тусклом жёлтом свете глазами — бородатый Имам в тюрбане. Кто он? Изгнанник. Коего не стоит путать, позвольте заметить, со всеми иными понятиями, которыми люди бросаются в него: émigré, экспатриант, беженец, иммигрант, молчание, хитроумие. Изгнание — мечта о блистательном возвращении. Изгнание — видение революции: Эльбы, не Святой Елены. Оно — бесконечный парадокс: взгляд в будущее глазами, устремлёнными в прошлое. Изгнание — шар, подброшенный высоко в воздух. Он висит там, замороженный во времени, обратившийся в фотографию; отвергнувший движение, замерший невозможно выше родной земли, он ждёт неизбежного момента, когда фотография начнёт двигаться и земля призовёт его к себе. Об этом думает сейчас Имам. Его жилище — арендованная квартира. Это — зал ожидания, фотография, воздух. Плотные обои, оливковые полосы на кремовой поверхности, немного выцвели, — достаточно, чтобы подчеркнуть более яркие прямоугольники и овалы, обозначающие места, где прежде висели картины. Имам — противник изображений. Перенося картины, он бесшумно снимал их со стен и ускользал из комнаты, удаляя себя от гнева собственного невысказанного неодобрения. Некоторым образцам, однако, позволено было остаться. На каминной полке он держит небольшую подборку открыток, изображающих простые картины его родины, которую он называет просто Деш: гора, возвышающаяся над городом; живописный пейзаж деревни под ветвями могучего древа; мечеть. |
