Билал продолжает вещать в темноту.

— Смерть тирании Императрицы Айши, календарей, Америки, времени! Мы ищем вечности, безвременья, Бога. Его неподвижные воды, не её текущие вина.

— Жгите книги и верьте Книге; рвите газеты и внимайте Слову, как было явлено это ангелом Джабраилом Посланнику Махунду и объяснено вашим истолкователем и Имамом.

— Аминь, — произносит Билал, закрывая ночные чтения.

Пока, в святая святых, Имам шлёт своё собственное сообщение: и зовёт, призывает архангела, Джабраила.

*

Он видит себя в грёзах: никакой не ангел с виду, простой мужчина в обычной уличной одежде, посмертно донашиваемой за Генри Диамантом: габардин и фетровая шляпа над подтяжками, придерживающими брюки не по размеру, шерстяным рыбацким пуловером, мятой белой рубашкой. Этот Джабраил-сновидец, столь подобный себе пробуждённому, стоит, дрожа, в убежище Имама, чьи глаза белы как облака.

Джабраил говорит ворчливо, скрывая свой страх.

— Зачем тебе понадобились архангелы? Те времена, тебе следовало бы знать, давно прошли.

Имам закрывает глаза, вздыхая. Из ковра выползают длинные ворсистые усики, быстро обвивающиеся вокруг Джабраила, удерживая его на месте.

— Я тебе не нужен, — подчёркивает Джабраил. — Откровение завершено. Позволь мне уйти.

Собеседник трясёт головой и говорит, разве что губы его не двигаются, и это — голос Билала, наполняющий уши Джабраила, несмотря на то, что радиоведущего нигде не видно, ныне же ночью, сообщает голос, ты должен отнести меня к Иерусалиму.

Затем квартира растворяется, и вот они стоят на крыше возле цистерны с водой, поскольку Имам, когда желает двигаться, может оставаться на месте и перемещать мир вокруг себя. Его борода развевается на ветру. Теперь она стала длиннее; если бы не ветер, ухватившийся за неё, словно за развевающийся шифоновый шарф, она коснулась бы земли под его ногами; у него красные глаза, и голос его висит в небе вокруг него. Возьми меня. Джабраил спорит: Кажется, ты и сам с лёгкостью можешь сделать это; но Имам, одним стремительным движением закинув бороду на плечо, поднимает подолы своих одеяний, чтобы явить архангелу пару тщедушных ножек, почти монструозно поросших волосами, и, высоко подпрыгнув в ночной воздух, кружит в нём, а затем устраивается на плече Джабраила, вцепившись в него ногтями, превратившимися в длинные, изогнутые когти. Джабраил чувствует себя поднимающимся в небо, несущим Морского Старика, Имама, чьи волосы с каждой минутой становятся всё длиннее, струятся во все стороны, а брови подобны вымпелам на ветру.

Иерусалим, удивляется он, как добраться до него? — И потом, это скользкое слово, Иерусалим, оно может выражать идею точно так же, как место: цель, экзальтация. Где находится Иерусалим Имама?

— Падение блудницы, — отдаётся в его ушах отдалённый голос. — Её крах, Вавилонской шлюхи.

Они проносятся сквозь ночь. Луна нагревается, начиная пузыриться, подобно сыру под грилем; он, Джабраил, видит осколки, отрывающиеся время от времени от неё: лунные капли, скворчащие и пузырящиеся на шипящей сковородке неба. Земля появляется под ними. Жар становится сильнее.

Ландшафт, раскинувшийся пред ними — красноватый, с плосковерхими деревьями. Они пролетают над горами, такими же плосковерхими; даже камни выровнены здесь жарой. Затем они возносятся на высокую гору почти идеально конических формы, — на гору, приютившуюся также в открытке на далёкой отсюда каминной полке; и в тени горы — город, распластавшийся в её ногах подобно просителю, и на нижних горных откосах дворец, зáмок, где на замóк запирается она: Императрица, истерзанная радиосообщениями.