— Я думаю, что это возможно будет устроить: барышни обыкновенно любят такие прогулки.

— Вы посмотрите только, Корни, что это за кони! Ведь они доносили меня за час двадцать минут отсюда до Шенектади; это шестнадцать миль по линии птичьего полета и чуть не шестьдесят по проезжей дороге. А какие красавцы! Я назвал их Джек и Моиз и готов дать что угодно, чтобы прокатиться на них с мисс Мэри.

Я обещал Гурту сделать все от меня зависящее, чтобы уговорить барышень согласиться на такую прогулку. Чтобы убедить меня в достоинствах коней, саней и возницы, Гурт приказал подать сани и предложил мне прокатиться за город. Сани его, окрашенные в небесно-голубой цвет, излюбленный цвет голландцев, были покрыты мехами черно-бурых лисиц, с такой же полостью необычайной красоты, окаймленной алым сукном. Вороные кони его были увешаны бубенцами и колокольцами в таком множестве, что получился целый концерт.

Промчавшись по главной улице города, мы понеслись вдоль западного берега Гудзона к северу от Альбани по гладкой снежной равнине, излюбленной дороге для вечерних катаний всего избранного общества. По пути заезжали к госпоже Скайлер, почтенной вдовствующей аристократке, стоявшей во главе местного общества и пользовавшейся громадным влиянием в городе. Гурт предложил заехать к ней и представить ей меня, тем более что знатные приезжие никогда не упускали случая представиться этой даме, а я еще не успел исполнить этой приятной обязанности.

— Ну и счастье же нам! — воскликнул Гурт, когда мы въехали в ворота дома госпожи Скайлер. — Смотрите, ведь это сани Германа Мордаунта. Вероятно, барышни здесь!

Действительно, Аннеке и Мэри Уаллас обедали у почтенной дамы и теперь собирались уезжать. Я много слышал еще дома о госпоже Скайлер, и потому в первый момент все мое внимание сосредоточилось на ней.

Это была чрезвычайно тучная особа, едва умещавшаяся в большом кресле и с трудом поднимавшаяся с него; но у нее были прекрасные, умные и добрые глаза и приятная ласковая улыбка. Когда Гурт назвал ей мою фамилию, она многозначительно переглянулась с барышнями, и я заметил, что Аннеке покраснела и как будто несколько сконфузилась, на лице же Мэри Уаллас, как всегда при виде Гурта Тен-Эйка, отразилась робкая радость.

— Имя вашей матери мне хорошо знакомо, мистер Литльпэдж, — приветливо обратилась ко мне хозяйка, — мы с ней знавали друг друга в молодости. Добро пожаловать, молодой человек, как ради нее, так и ради вас самих, тем более что вы оказали такую громадную услугу моей юной приятельнице мисс Мордаунт.

«Значит, Аннеке рассказала ей об этом, и в лестных для меня словах», — подумал я, и сердце мое радостно забилось при этой мысли. Гурт был, по-видимому, в большом фаворе у этой почтенной и уважаемой дамы, относясь к нему как к балованному ребенку, которого нельзя не любить, несмотря на все его шалости и проделки.

— Ваша чудная вороная пара все еще у вас, Гурт? — спросила хозяйка с любезностью светской женщины, умеющей всегда сказать каждому то, что ему особенно приятно и интересно.

— Еще бы! Лучших нельзя найти во всей округе, и хотя господа военные уверяют, что хороши только кровные лошади, то есть, по их мнению, английские, а мои чистокровные голландцы, но Скайлеры и Тен-Эйк никогда не согласятся, что голландская порода не кровная, — и раз уж зашла речь об этом, то я желал бы попросить этих барышень позволить мне сегодня отвезти их домой на моих лошадях. Ваш экипаж может ехать за нами, и так как ваши лошади, мадемуазель, английские, то можно будет устроить испытание. Ваши будут везти порожние сани, а мои — четверых седоков, и я готов прозакладывать что угодно, что мои обойдут их и придут первыми!

Однако Аннеке не сочла возможным согласиться на это испытание. Репутация Гурта была не такова, чтобы двум барышням было прилично показаться вечером в его санях, в которых нередко появлялись дамы совершенно другого сорта.