Толпы народа оробели,

Молились, набожно глядели,

Святого ужаса полны,

Как грозно пирамидой жаркой

Трещали, вспыхивали ярко

Изобретенья Сатаны

И как фигура карнавала —

Его колпак и детский конь —

Качалась, тлела, обгорала

И с шумом рухнула в огонь.

________

Прошли года. Монах крутой,

Как гений смерти, воцарился

В столице шумной и живой —

И город весь преобразился.

Облекся трауром народ,

Везде вериги, власяница,

Постом измученные лица,

Молебны, звон да крестный ход.

Монах как будто львиной лапой

Толпу угрюмую сжимал,

И дерзко ссорился он с папой,

В безверьи папу уличал...

Но с папой спорить было рано:

Неравен был строптивый спор,

И глав венчанных Ватикана

Еще могуч был приговор...

И вот опять костер багровый

На той же площади пылал;

Палач у виселицы новой

Спокойно жертвы новой ждал,

И грозный папский трибунал

Стоял на помосте высоком.

На казнь монахов привели.

Они, в молчании глубоком,

На смерть, как мученики, шли.

Один из них был тот же самый,

К кому народ стекался в храмы,

Кто отворял свои уста

Лишь с чистым именем Христа;

Христом был дух его напитан,

И за него на казнь он шел;

Христа же именем прочитан

Монаху смертный протокол,

И то же имя повторяла

Толпа, смотря со всех сторон,

Как рухнул с виселицы он,

И пламя вмиг его объяло,

И, задыхаясь, произнес

Он в самом пламени: «Христос!»

Христос, Христос,— но, умирая

И по следам твоим ступая,

Твой подвиг сердцем возлюбя,

Христос! он понял ли тебя?

О нет! Скорбящих утешая,

Ты чистых радостей не гнал

И, Магдалину возрождая,

Детей на жизнь благословлял!

И человек, в твоем ученье

Познав себя, в твоих словах

С любовью видит откровенье,

Чем может быть он свят и благ...

Своею кровью жизни слово

Ты освятил,— и возросло

Оно могуче и светло;

Доминиканца ж лик суровый

Был чужд любви — и сам он пал

Бесплодной жертвою. . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .