«Сегодня я прочел Рославлева, эта вещь уже очень устарелая, она мне не доставила большого удовольствия, слишком эффектен… Прочел я сегодня несколько вещей из „Отечественных записок“». «Читал сегодня первую часть романа Писемского „1000 душ“, очень хорошо, по-моему, характеры очень смелы, особенно старик. Я не ожидал этого от Писемского. Я к нему доселе как-то не симпатизировал».

Даже по этим записям видно, что Савва на стороне революционно настроенной общественности. В «Современнике» читает то, что интересовало.

Старшие братья были студентами и, видимо, тоже снабжали брата недозволенной литературой.

В ту пору главным вопросом российской государственности был крестьянский вопрос, крепостное право доживало последние годы. Савва, разумеется, на стороне угнетенного народа. Он записывает в дневнике: «За обедом я слышал в первый раз об освобождении крестьян от помещика, именно от Левашова, он, как видно, не совсем доволен этим, он говорит, что слишком рано отпускать на волю крестьян, они еще не поймут, в них еще желанья нет, теперь-то, по-моему, и надо их отпускать, прежде чем они поймут, тогда будет поздно, они сами захотят на волю и постараются сами вырваться, а тогда будет плохо, не обошлось бы без беспорядков».

Приезжал к Ивану Федоровичу отобедать генерал-губернатор Арсений Андреевич Закревский. Граф похудел, потускнел. Новый царь и новые салоны о вольностях пекутся, свободах. Не желая угождать окружению Александра Николаевича, граф не позволил созвать в Москве дворянское собрание, разговоры о реформах запретил. Человек, близкий к Александру I, он восемнадцать лет был не у дел, но в 1848 году, когда по Европе полыхнули революции, Николай I вспомнил о нем и дал ему в управление Москву.

Ивану Федоровичу граф сказал за обедом:

— Все ждут не дождутся моей отставки. Поверь мне, старику, на слово, Иван Федорович, — лучшего не будет. Будет хуже. Будет катиться все с их волями да свободами до полного ничтожества России. Я плох! Деспот. «Аж в семейные дела вмешивается, самодур!..» Да только никто не знает инструкции, какую мне дал покойный император Николай… Я от августейшего получил стопу чистых бланков с его величества личной подписью, всех умников мог бы к декабристам препровадить, а я возвратил эти бланки все в целости.

И признался:

— Все думаю: опомнятся в Петербурге, оставят все по-старому, но сам-то знаю — не оставят, сляпают свою реформу на бедную русскую голову. Сто лет будет Россия хлебать иноземное варево и не расхлебает. Император Николай Павлович шесть комиссий собирал, желая избавить народ от зла крепостничества, да так ничего и не сделал, большего зла страшился. А ведь он был — сама воля.

— Мне жалко его, — сказал о графе Иван Федорович своим повзрослевшим сыновьям. — Это ушедшая Россия. Снег растаял, но сугробы еще лежат.

— Но ведь крепостное право — постыдно. Это оно привело Россию к поражению в Крымской войне! — воскликнул Савва.

Отец посмотрел на него внимательно и серьезно:

— Не повторяй за говорунами! Сам думай. Крепостное право себя изжило, да только Петербург — это крепостничество, уральские заводы — крепостничество, победы Потемкина и Суворова — тоже крепостничество. Наполеон с его армиями бит крепостными мужиками.

Савва опустил ресницы. Он не принял возражений отца, но поразился повороту разговора.

Политика редко попадает в дневник Саввы. В мир взрослых Савва стремился явиться с душой, наполненной прекрасным. «Был я сегодня в Художественной Академии, — записывает он, — картин хороших много, особенно хороши портреты Зорянко: Голицына Сергея Михайловича и Черткова… удивительно до чего искусство дошло».