Далее Савва Иванович пишет о пассажирах, приятных и неприятных, и не забывает помянуть о своем спутнике, который пересек границу Российской империи впервой. «Юный мой спутник Костенька, — записывает Савва Иванович, — как только мы перешагнули через австрийскую границу, начал приходить в неописуемый восторг от всего иностранного, он почувствовал себя свободным от угнетающего и испытующего взгляда русского жандарма».

В Вене путешественники прежде всего отправились в собор Святого Стефана. «Могучий готический старец-великан, — записал Савва Иванович. — У одного из приделов, слабо освещенного восковой свечой, сидела немолодая женщина, погруженная в благоговейное созерцание… Патер при произнесении имени Христа жеманно и с утонченной вежливостью снимал и тотчас надевал свою шапочку, как будто кланяясь хорошему знакомому. В течение каких-нибудь 3 минут он поклонился раз 8. Толпа человек в 50 слушала проповедника, и я глубоко уверен, так же как я ничего не понимала. С начала до конца весь католицизм основан на этой церемонной элегантной лжи».

Портье всучил русским билеты в оперетту, но представление оказалось пошлым и нехудожественным. Однако пора прощаться с австрийской столицей, и следует итог:

«Общее впечатление от Вены осталось неприятное, во всем виден характер головокружения, мелкой погони за грошем, за мишурным удовольствием, все и везде шуршит и топорщится, а еврейский хандель изо всего извлекает свой барыш, который в расчет на массу потребителей всегда несомненен. Деньги в руках еврея, продажный ум, т. е. пресса тоже, театр, музыка — еврейское царство, только высшая отвлеченная наука, чиновничество, военная карьера да мелкое ремесло вероятно великодушно предоставлены коренным христианам. — А далее Савва Иванович садится на своего конька: — В России мы не имеем понятия о здешней железнодорожной эксплуатации, — пишет он с явным удовольствием. — Точность и быстрота поистине изумительные, все разработано до самого мелкого деления, здесь минута является уже несомненной и серьезной единицей времени. Личный состав службы почти не виден, они функционируют молча, в строгом порядке, видимо, весь проникнутый строжайшими инструкциями, правилами и угрожаемый такими же штрафами, поэтому лентяй, зевака или пустомеля здесь не мыслим».

В Болонье Коровин, не знавший ни одного языка, кроме русского, потерялся, сел в поезд уже на ходу. Для него остаться посреди чужой страны без языка и денег было сплошным ужасом, а Мамонтов только посмеивался. Ему было хорошо. Он был в своей милой, в своей великой Италии. Во Флоренцию приехали на восходе солнца.

«Сколько раз мне ни приходилось бывать в этом городе великих творцов XVI столетия, — записал Савва Иванович, — каждый раз душу мою охватывало особое чувство благоговения».

Стиль повествования становится высоким, автор пытается быть достойным гения города. Он пишет: «Искусство не было прихотью, приятной забавой, оно руководило жизнью, политикой, на него опиралась церковь, религия. Золотой счастливый век! Мы вошли в капеллу Медичей. Никогда с таким благоговейным чувством не приходилось мне стоять перед молчаливым мрамором Микеланджело. Кругом не было никого, царила мертвая тишина, и только великий дух могучего творца, заставивший навек задуматься неугомонного Медичи, витал под сводами здания…»

Ни рукопись Мамонтова, ни рисунки Коровина света до сих пор не увидели, да и писалось все это ради узкого круга друзей, которым можно было разочек прочитать сие сочинение и показать талантливые рисунки. Забава и прихоть богатого человека.